Взбаламученное море - Алексей Писемский

Бакланов посмотрел на руководителя с недоумевающим видом.

— Был решен-с, — повторил тот: — то-есть в том отношении, что лично у меня крепостной труд давно уже был отменен и существовал наемный; значит, цены на него для мужика и барина были установлены; тот и другой видели благодетельные последствия этого: барин превосходство наемного труда перед крепостным, мужик — пользу заработка, хоть и по невысокой цене, но дома, где он не тратится на дорогу, ни на дороговизну городского содержания. Второе, у меня давно уже введено машинное хозяйство: я знаю, какая машина для нашей почвы годится, какая нет!

Бакланов решительно не знал, врет ли он, или правду говорит.

— Значит что же-с, — говорил предводитель, заметив произведенный им эффект: — каждый из нынешних земледельцев только подражай мне. Мужик — моему мужику, барин — мне! И вот результаты этого, — продолжал предводитель: — у вас тихо… у соседа вашего тихо… у какого-нибудь Крикунова и Дуралева тихо. Чего ж мне больше?.. Дворянство, конечно, мне говорило: — «Сделайте милость, позвольте ваш фотографический портрет повесить в предводительской!». «Господа, — говорю я: — я не один; позвольте уж, если снимать с меня портрет, так вместе с посредниками», — а в сущности ведь один, один все это сделал, не хвастаясь скажу! — воскликнул предводитель и, заметив на лице Бакланова некоторое недоумение, снова постарался рассеять его фактами.

— Я как действую?.. Как получено было положение, я сейчас же поехал к мужикам; ну, и мне тоже не привыкать с ними разговаривать; я вот теперь хожу во французских перчатках, а умею сам срубы рубить. «Братцы, говорю, так и так быть должно, — поняли?» — «Поняли, говоря, батюшка!». Ихним, знаете, языком сказано, не свысока… Еду к помещикам: — «Вот как, говорю, господа, быть должно!» — «Разумеется», — говорят. У меня, как новый дворянин приехал, я сейчас же еду к нему и внушаю. Вы вчера только приехали, а сегодня я уж у вас! — заключил предводитель с гордостью.

Бакланову сделалось окончательно совестно слушать самохвальство своего гостя.

— Это хорошо… — говорил он, не зная, куда глядеть.

— Хорошо ли, худо ли, я не знаю, — отвечал предводитель: — но только это мои правила. Я прямо мировым посредникам говорю: «вы, господа, за крестьян, а я за дворян»; но в то же время я не крепостник, — нет-с! По убеждениям моим, я человек свободомыслящий, но чтобы дело у меня было делом…

«Чорт знает что такое!» — думал между тем про себя Бакланов, которому в это время подали письмо, запечатанное благообразнейшею печатью.

«Многоуважаемый и любезный родственничек!

В то время, как ты, чортова перечница, катаешься, как сыр в масле, твой друг и брат Иона в нищете, наготе, гладе и болезнях. Приезжай, дружище, и помоги, чем можешь!

Ограбленный Иона Дедовхин».

— Что такое с Ионой Мокеичем приключилось? — спросил Бакланов предводителя.

— С Дедовхиным это? — переспросил тот с улыбкой презрения. О, помилуйте! — воскликнул он: — это человек с такими понятиями! Засыпал нас просьбами и жалобами на своих людей.

— Ну, чего ж от Ионы и ожидать было! — произнес Бакланов.

— Нет-с: ведь он умен!.. он ядовит! при этаком великом движении, для кого бы нужна гильотина, чтоб они своими устарелыми понятиями не мешали общему ходу! — произнес предводитель, подняв высоко брови.

— Ну что, Бог с вами! За что иону на гильотину! — возразил Бакланов.

И ему в эту минуту старый враль Иона почему-то показался гораздо лучше сего молодого говоруна.

Предводитель наконец встал и взялся за шляпу.

— Au revoir! Мы, как люди образованные, кажется, поняли друг друга! — проговорил он.

— Да-с! — отвечал Бакланов, а в уме у него вертелось: «Прескотина, должно быть, ужасная этот господин!»

17

Злой помещик

Прошел час, два, три. Бакланов чувствовал решительную потребность освежиться от трескотни, которая продолжала еще раздаваться в его голове после беседы с предводителем.

Он велел заложить экипаж и поехал к Ионе.

Подъезжая к самой Дмитровке, он был очень удивлен: половина почти полей оставалась незапаханною.

На лугах несколько бедных дворян, с стриженными головками и выбритыми лицами, косили.

— Что это, господа, как у вас поля запущены? — сказал он им.

— Не слушаются нынче нас рабы наши, — отвечали ему некоторые из них какими-то дикими голосами.

Около дороги бедная дворянка, с загорелым, безобразным лицом, но в платьишке, а не сарафане, кормила толстого, безобразного ребенка и, при проезде Бакланова, как дикарка какая, не сочла даже за нужное прикрыть грудь.

Собственно жилище старого грешника Ионы тоже поразило его: сад, как запущенная борода, еще более разросся и позеленел; кругом его тын и вокруг красного двора решетка обвалились Самый дом точно совсем присел к земле. Бакланов толкнул ногой в дверь. Она сначала было покачнулась, потом вдруг остановилась, зацепившись за перекошенную половицу. В зале сооблазнительная картина голой женщины все еще висела, но вся была засижена мухами. Бакланов прошел в соседнюю комнату, в спаленку; там он увидел Иону, совсем плешивого, с седою, отпущенною бородой, лежащим на грязных подушках, под грязным, худым одеялом.

Висевшая здесь сооблазнительная картина не была ничем уж и закрыта. Нарисованный на ней господин, по преимуществу кидавшийся в глаза, кем-то, должно быть, возмутившимся его позой, был проколот в нескольких местах.

— А! друг сердечный! — воскликнул Иона.

— Что это вы? — говорил Бакланов, садясь около него на стул.

Запах и всюду видневшаеся нечистота были невыносимы.

— Болен! — отвечал Иона хриплым голосом: — без ног совсем.

— Что ж это такое?

— Да вон, дурак доктор говорил, что за девками бегал, а я, Матерь Божья, никогда не бегал: все ездил.

— Лечиться надо! ничего, пройдет! — утешал его Бакланов.

— Га! — воскликнул Иона: — лечиться надо! Мне есть нечего, Саша, да! Что вот, спасибо, напротив, старушка, бедная дворяночка, живет, что придет да уберет около меня, то и есть, Саша, друг мой!

И старик зарыдал.

— Где же ваши люди?

— Люди — да! Где вода весенняя, поищи-ка ее летом! Я было дъяволов их всех в дворовые в прошлую ревизию припер, и они, как вышло положение, и разлетелись, как птички Божьи! И ну-ка, Саша, и Марфутка-то ушла. Сколько тоже жил с ней, не жалел на нее ничего: под конец, что есть, била уж меня, и то ушла… хоть бы на нее, окаянную, взглянуть перед смертью-то…

И старик снова горько-горько зарыдал.

— Что ж, у вас земля осталась, — вздумал было опять утешить его Бакланов.

— Возьми у меня ее всю!.. не хошь ли? — прокорми только до смерти.

Бакланов молчал.

— Возьми! — повторил Иона.

— Что же! — произнес наконец тот.

— То-то что же!.. А я за имение-то десять тысяч дал; пятнадцать раз из-за них, окаянных, в уголовной палате был; чуть на каторгу два раза не сослали… За что ж меня теперича ограбили совсем как есть?

— Нельзя же Иона Мокеич, для вашего благосостояния пожертвовал благосостоянием двадцати миллионов. Вы вот недовольны этим, а другие помещики рады.

— Кто рад-то, кто? — воскликнул Иона. — Подлецы вы, вот что… Язык-то у вас, видно, без костей, так и гнется на каждое слово. Рады они?.. Вот предводителишки так рады — жалованье дъяволам дали! И вдруг говорят мне: «Ты-де, говорят, с земли будешь платить по пятнадцати копеек!». Меня ограбили, что это такое.

— А предводитель здешний говорит, что все устроил по крестьянскому делу.

— Все он, все! — отвечал Иона с исказившимся лицом.

— Он говорил, что у него крепостной труд давно заменен наемным, — продолжал Бакланов.

Ему почему-то приятно было подзадоривать Иону, чтоб он хорошенько продернул предводителя.

— Как же, — продолжал Иона: — давно уж на винокуренный заводишко мужиков гоняет, в летнюю пору, за гривенник в день; два раза уж поджигали у него это вольнонаемное-то заведение. Раз самого-то было в затор толкнули, да ловок — выскочил!

— Он говорит, что и машинное хозяйство у него давно существует.

— Давно! — отвечал Иона и на это спокойно, хотя злобе его и пределов не было. — Раз как-то — я еще служил, заехали мы к нему. Стал он нам показывать свои модные амбары, — гляжу, хлеба ни зерна. Я ему и говорю: «Вели-ка, говорю, брат, сусеки-то войлоками обить; при батьке твоем крыса с потолка упадет, все-таки в хлеб попадет, а теперь на голые-то доски треснется, убьется до смерти, — мне же, земскому чиновнику, придется тело поднимать»…

— Он говорит, что у него на мировом съезде отличный порядок, — продолжал Бакланов пилить Иону.

— Как же? Отлично! Ха-ха-ха! — захохотал старик диким голосом. — Был я сударь Александр Николаич, у них, был на этих съездах… столпотворение вавилонское — и там, я думаю, не подобный шум. Кто что говорит, словно лошади степные скачут; никто никого не слушает… У нас прежде по крайности в присутственных местах благочиние было, а тут я омерзение почувствовал… Посредники эти молокососы: пик-пик тоже!.. Предводителишка врет, по обыкновению, несет свою околесную, а дурачье-мужичье, брюхо распустивши, и слушают.