Испивший тьмы - Замиль Ахтар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Одним из каллиграфов был молодой человек по имени Танзиль. Он происходил из хорошей семьи потомков одного из великих полководцев, завоевавших с Утаем Костану четыреста лет назад. Янычару вступление в брак с выходцем из хорошей семьи давало возможность пустить корни. В конце концов, по крови я рутенец, Лунара темзийка, а Мелоди крестейка, у нас в здешних краях вообще нет корней. А у старых семей, при всех их глубоких корнях, частенько недоставало богатства и земель, поскольку наши мудрые шахи никогда не позволяли власти и богатству скапливаться в какой-либо семье, за исключением собственной. Поэтому в Сирме никогда не бывало Роунов из Семпуриса. Чтобы улучшить положение семьи Танзиля и своей, я пригласил его в гости.
Парень был очень красив, даже Лунара это отметила. И он не был ни пьяницей, ни игроком, ни развратником – я следил за ним несколько ночей, чтобы убедиться. Он посещал святилища по меньшей мере раз в неделю, весьма неплохо для молодого мужчины в расцвете сил. Если он и предавался какому-то пороку, то старому доброму кальяну, хотя и не злоупотреблял им, как я когда-то. Всем молодым людям нужен хотя бы один порок, чтобы не сойти с ума, и этот далеко не худший.
Я все рассказал Мелоди, и она, вопреки ожиданиям, не стала возражать. Вместе с Лунарой она сходила в бани, а после купила на Большом базаре кашанский кафтан по последней моде.
Она даже подстригла волосы, хотя ненавидела эту процедуру. Особого восторга она тоже не выказывала, но, как я подозревал, в глубине души она надеялась, что из всех моих ухищрений выйдет что-то путное.
Думаю, ее пленила его внешность. Хотя он был каллиграфом, но с копной непослушных волос и подстриженной, но густой бородой походил на забадара. Я понял, что Мелоди нервничает, по тому, как она сдерживала обычно дерзкий язык.
– А правда, что шах Селим набил целую галеру халвой и заставил своих солдат есть ее на глазах у голодающего гарнизона? – спросил Танзиль.
– Да. То есть нет, – ответила Мелоди. – То есть да. В некотором роде. Это была не галера, всего лишь гребная лодка. Хотя вряд ли крестейцы вообще знают, что такое халва. Они, наверное, подумали, что мы едим песок. А это пугающее зрелище. Никто не захочет сражаться с армией, которая ест песок.
Танзиль рассмеялся, и смех был непритворный. Похоже, ему нравилось черное как ночь чувство юмора Мелоди.
Они поженились и родили сына. Я писал поэмы. По приказу шаха Селима Лунара обучала женщин-янычар. Жизнь продолжалась, и все шло хорошо.
Но, как писал Таки, «не горюй о закате. И ярчайшее пламя покоряется ночи».
Однажды Лунара заболела и, несмотря на усилия лучших лекарей, так и не выздоровела.
Целый год после этого я не сочинил ни строчки. Мелоди настояла, чтобы я переехал к ним, я так и сделал. Оставшиеся мне дни я собирался посвятить заботам о внуке, которого они назвали Тенгис.
На похоронах Лунары присутствовал сам шах Селим. Мы впервые поговорили с той самой встречи у него в кабинете, когда он настойчиво угощал меня халвой.
– Я должен благодарить ее за трон, – сказал он. Его борода превратилась в серое море. – Хотел бы я, чтобы такие, как вы с ней, чаще были рядом со мной. Возможно, я не принял бы столько глупых решений. И не заслужил бы адского пламени за то, что погубил столько жизней.
Мое зрение уже не так остро, как раньше, но я все равно заметил на изможденном лице Селима жестокое сожаление.
– Мой шах, ты и твоя семья дали нам все хорошее, что у нас было. Лунара тоже это знала. Мы не позволим адскому пламени коснуться тебя. Я буду твоим адвокатом перед лицом Лат, если потребуется.
Селим рассмеялся:
– Но только представь, кто будет тебе противостоять.
– Не беспокойся, я красноречивее. – Я одарил его той же кривой ухмылкой, что и при Растергане, когда мы варили на ужин собственные сапоги. Если мы сумели превратить это в шутку, то сможем превратить в нее и Великий ужас, и последующий суд.
– Мирный человек. А знаешь, я повесил кое-какие твои стихи на стену.
– Значит, это мое величайшее достижение.
Я обнял старого друга, и мы расстались в последний раз.
Я не стал свидетелем коронации шаха Сулайма, потому что к тому времени уже ничего не видел. Но, судя по звукам, она была великолепна. Слоны и трубы, пение и радостные крики – шума было не занимать, однако пахло не так уж чудесно, особенно учитывая размазанный по улицам помет животных.
На этот раз никто не оспаривал право наследования. Восшествие на престол мужа императрицы Селены скрепило мирный договор с Крестесом, поэтому никому из братьев и сестер не было смысла бросать вызов. Все они мирно отправились в изгнание в Святую Зелтурию, где химьярские кровавые колдуны начертили руны на их запястьях, не позволяющие покинуть город до конца жизни.
Пока в Сирме все было спокойно, чего не скажешь о кузенах нашего шаха в Аланье. Шаха Кярса отравили, и на трон сел его брат Фарис. Поговаривали, что он правит только в угоду Компании, чего никак не мог принять кашанский шах Бабур. И потому между Аланьей и Кашаном разгорелась великая война, а саргосцы только подбрасывали поленьев в огонь.
Находясь так далеко, легко было обо всем этом не думать. Даже ослепнув, я продолжал сочинять стихи. К этому времени Танзиль стал моим единственным писцом и продавал стихи, записанные его прекрасным каллиграфическим почерком, за внушительные суммы. Я позволял им с Мелоди оставлять всю прибыль себе: какой смысл копить деньги, когда во мне осталось так мало жизни?
Однажды ночью мне приснился сон. Я находился в Мертвом лесу. Я выпил сок огромного дерева, висевшего вверх ногами в ночном небе. Половина моего тела была из металла, и внутри струился жар звезд. Мое сердце полнилось отчаянием, поскольку долго питалось печалью. Меня многие любили и ненавидели, но я еще не был потерян.
Пришел день, когда Святая смерть сняла повязку с глаз и посмотрела в мою сторону.
– Баба, – сказала Мелоди, сжимая мою ладонь. Ее голос был мягким и печальным, как в тот день, когда она впервые назвала меня так, она еще была ребенком, жаждущим, чтобы ее хоть кто-нибудь любил.
Лежа в постели, не в силах пошевелить ни единым мускулом, я все же
