Женщина без прошлого - Светлана Успенская

Но теперь все это было ни к чему… Дело в том, что на конференции выступил уважаемый профессор из Австрии, герр Нойман, и убедительно, с графиками, снимками и статистическими выкладками, доказал, что длина плюсневой кости вовсе не является свидетельством сангвинического характера индивидуума, а, напротив, показывает гастрономическое пристрастие к перченым сосискам и тунцам в томате — и ничто иное!

Профессор был убедителен и научно дотошен. Он блистал виртуозно построенной речью, манил слушателей остро закрученными фразами, завораживал новыми горизонтами и шокировал неординарностью гипотетических выкладок. К тому же его статистические данные были так обширны и охватывали такое количество дамских оковалков, что теорию профессора можно было считать абсолютно доказанной и даже совершенно бесспорной. Зал рукоплескал.

В перерыве к седовласому профессору подходили высоколобые коллеги из других стран и восторженно трясли ему руки. Принимая поздравления, Нойман улыбался слабой улыбкой человека, проделавшего гигантский труд и осознающего его ценность для человечества. Герр Чарский тоже поздравил его с триумфом. Он даже был обласкан австрийским естествоиспытателем, который, по его словам, всегда преклонялся перед исследованиями Чарского о влиянии формы ножного мизинца на поведенческие реакции испытуемых. Профессор был щедр на комплименты — ведь ему светила Нобелевская премия.

Вспомнив про форму мизинца, Чарский горестно покачнулся на диване, но тут же вскочил на ноги и в беспамятстве стал срывать со стены бесценные экспонаты. Он безжалостно терзал их в клочья, выбрасывал обрывки из окна, разбивал слепки стоп и изничтожал изображения коленных чашечек. Потому что это был не просто триумф нескладно говорящего по-английски профессора — это было личное поражение Чарского как ученого, всегда отстаивавшего идею зависимости длины плюсневой кости от характерологических особенностей испытуемой и неуклонно ее исповедовавшего. Он доказал эту зависимость математически, и эти выкладки еще каких-нибудь десять дней назад казались ему совершенно безупречными, но теперь…

Отыскав в хаосе разгрома чистый листок бумаги, Чарский нарисовал на нем обобщенное скелетное изображение ступни, быстренько набросал формулу, взял интеграл, вычислил его и замер — что-то не сходилось в расчетах. Ученый подпрыгнул на стуле и понял: маленькая, незаметная на первый взгляд ошибочка вкралась в формулу, разрушив его великую теорию и дав повод для профессорского триумфа. Теперь Чарский со всей очевидностью видел эту ошибку. Он видел руины безупречного по своей красоте здания, которое строил всю жизнь. Теперь здание было разрушено — и жизнь Чарского тоже. Следовательно, незачем было ему жить.

И Стефан Чарский сделал свой выбор. Он соорудил петлю и сунул в нее голову. Однако оставалось еще одно, последнее дело…

Временно отложив петлю, он начертал на листе: «Для Вениамина Прокофьевича Воробьева. Нашедшего просьба передать» — и ниже: «Вследствие новейших воззрений на теорию длины плюсневой кости данные экспертизы от 6 августа прошу считать ложными, а идентичность владелиц представленных на экспертизу пар обуви недоказанной. Стефан Царский».

Только после этого честный человек и настоящий ученый надел петлю.

Вениамин Прокофьевич горестно замер в кресле.

— Что же это? — непонимающе бормотал Веня, разглядывая на просвет мятую бумагу. — То уверял, что все сходится тютелька в тютельку и за верность результатов он ручается, то на попятный… Что же, выходит, Муханова — это не Кукушкина, а Кукушкина — не лже-Кукушкина, а вообще неизвестно кто?

— Ничего не выходит, — возразил дед. — Идентичность не доказана — и больше ничего. Но это не опровергает положения, что Муханова — это лже-Кукушкина, однако и не доказывает, — с грустью признал он, — что Муханова — это не лже-Кукушкина. Истина двулика и всегда норовит повернуться к нам то одной, то другой своей стороной, мой недалекий потомок…

— Я ей повернусь! — угрожающе воскликнул внук. — Я приду к этой Кукушкиной и… И… И…

— И что? — усмехнулся дед.

— Докажу ей, кто она на самом деле такая! У нас есть свидетели: авторемонтники, Маша с Пашей, Иван Филиппович с Олимпиадой Петровной, Сифоныч, наконец!

— Сифоныч — не свидетель, а неоднократно судимый рецидивист, почти окончательно спившийся. За сотню рублей он признает в лицо кого скажут, а за другую сотню с честным блеском в глазах поведает, что опознанного сроду не встречал. И что вообще сейчас он лечится от заключительной стадии алкоголизма народным средством «клин клином вышибают» и ему пора на очередную процедуру.

— Что же делать? — затосковал внук. — Может, дать ему по носовой перегородке? Переломать евстахиеву трубу? Точечным ударом удалить зуб мудрости и прочистить гайморовы пазухи? Вырвать руки, ноги, а затем все остальное? Что делать, мой досточтимый мудрый предок? — возопил он.

Глаза старика затуманились.

— Есть у меня одна идея, — пробормотал Вениамин Прокофьевич. — Сдается мне, теперь он непременно захочет провернуть одно дельце… Он — это Муханов.

Ночь была темна, как глотка покойника. Луна профессионально подкрашивала окрестности города светом, который авторитетными экспертами признается как мертвенный.

На стоянке возле ГАИ, где хранились разбитые автомобили, было немноголюдно. Проще сказать, там вообще никого не было, кроме старичка в коляске, мирно прикорнувшего под брезентовым навесом.

Немолчно трещали цикады; вдалеке, притворяясь дальней электричкой, ухала выпь. Гул машин на загородном шоссе стал глуше и тревожней.

Сначала Вениамин Прокофьевич добросовестно любовался приветливым ликом луны, разглядывал на ней моря, океаны, шельфы и кратеры, но вскоре стал поклевывать носом и постепенно захрапывать. И к небогатой палитре ночных звуков добавился еще один — как будто о берег мерно бился морской прибой, не слыханный в здешних краях вот уже пару миллионов лет.

А потом, спустя час или два, звуковой ассортимент обогатился еще больше — к разноголосице ночных звуков добавился шорох крадущихся шагов, визгливый вой болгарки, беспорядочное щелканье зажигалки, легкое туканье молотка и звук бензиновой вспышки. А потом шаги прокрались обратно, после чего их шаркающий шепоток быстро стих вдали.

И тогда Вениамин Прокофьевич встрепенулся, обуреваемый своей знаменитой бессонницей. Он так и промучился до рассвета без сна.

В то время как на другом конце города, в темном подъезде сонного мухановского дома безуспешно боролся с неодолимой дремой его исполнительный, но, прямо скажем, довольно бестолковый внук.