О психологической прозе. О литературном герое (сборник) - Лидия Гинзбург

В конце статьи Якубинский сетует на отсутствие «записей диалогов, почерпнутых из действительности, а не из литературных произведений». Он вынужден пользоваться литературным материалом, и в подавляющем большинстве случаев это Толстой («Анна Каренина»). Так велик у Толстого охват функций прямой речи, так настойчиво читательское ощущение толстовской достоверности. Вот один из примеров, приведенных у Якубинского: «Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити… Степан Аркадьевич дорогой сочинял меню обеда. – Ты ведь любишь тюрбо? – сказал он Левину, подъезжая. – Что? – переспросил Левин. – Тюрбо? Да, я ужасно люблю тюрбо». Это автоматическая реакция на чужую реплику, содержание высказывания здесь как бы случайно, безразлично. Речевым актам такого рода не было доступа в дотолстовскую прозу, где все должно было соответствовать задачам изображения характера, среды, обстановки. Но этому типу прямой речи предстояло большое будущее в литературе конца XIX и XX века (Толстой и Чехов оказали, например, самое прямое воздействие на строение диалога у Хемингуэя). «Бессмысленность» подобных реплик, конечно, не следует понимать буквально. Разговор о тюрбо – это характерное толстовское исследование диалогического процесса, но это также и изображение душевного состояния Левина, занятого своей любовью к Кити. Писатель (настоящий) не может сказать ничего случайного и бессмысленного, даже если бы он этого хотел. Произведение искусства дает смысл и символическое значение всему попадающему в его контекст.

Об остром смысловом значении «бессмысленных» реплик для чеховской драмы настроений очень верно писал Скафтымов: «Когда Чебутыкин, погруженный в газету, произносит: „Цицикар. Здесь свирепствует оспа“, – то эта ни к кому не обращенная фраза, конечно, не имеет никакого сообщающего смысла, а присутствует лишь как одно из выражений скучающего спокойствия, незанятости, рассеянности и вялости общей атмосферы. Когда здесь же Соленый и Чебутыкин спорят о том, что такое чехартма или черемша: мясо ли, или растение вроде лука, – то этот летучий эпизод имеет значение не своею предметною темой, а лишь самым фактом своей пустячности и скрытым полураздраженным состоянием, какое в нем сказывается»[219]. Бессмысленные реплики осмысленны именно тем, что они выражают бессмысленность существования, гнетущую чеховских героев. В литературе прямая речь имеет двойную целенаправленность. Одну – в системе изображаемого писателем сознания персонажа; другую – в целостной системе произведения.

Толстой неотступно следит за словесным действом, сопровождающим внутреннюю и внешнюю жизнь человека. Одна из основных задач толстовского психологизма – обусловленность и целенаправленность слова персонажей, этого микрокосма характеров, свойств, побуждений, событий, ситуаций.

Та «рефлекторная» диалогическая речь, изучая которую Якубинский цитировал Толстого (за отсутствием записей подлинных разговоров), возникает из многих импульсов – не только из потребности отзываться репликой на реплику, – но возникает и самопроизвольно, как обнаружение вовне безостановочно работающей внутренней речи («мысли вслух», которые иногда так удивляют не подготовленных к ним собеседников); возникает еще и потому, что человек боится вакуума и слово, замещая действие, дает разрядку энергии. Диалог, наконец, принадлежит к социальным навыкам человека. Молчать друг с другом тягостно, неловко. Молчать не принято.

Во всех этих случаях содержание разговора не предрешено очевидной целью; оно представляется свободным и «случайным». Оно рождается из потока внутренних представлений, ассоциаций, из импульсов чужой речи, из внешних впечатлений, попадающих в поле сознания (так внезапно обращают внимание собеседника на деталь пейзажа или внешность случайного прохожего); оно приспосабливается к речевым шаблонам, предназначенным именно для заполнения пустоты – от простейших, вроде вопроса «как поживаете?» или классических разговоров о погоде, и до сложных шаблонов светских или литературных бесед.

Толстовское художественное познание диалога охватило и эти его формы. Николенька Иртеньев входит в комнату брата. Володя, лежа на диване, читает книгу. «Я подошел к столу и тоже взял книгу; но, прежде чем начал читать ее, мне пришло в голову, что как-то смешно, что мы, не видавшись целый день, ничего не говорим друг другу. – Что, ты дома будешь нынче вечером? – Не знаю, а что? – Так, – сказал я и, замечая, что разговор не клеится, взял книгу и начал читать».

Николеньке вовсе не нужно знать, будет ли его брат вечером дома. В «Анне Карениной» Левин задает ненужные вопросы во время тягостного для него свидания с братом Николаем. «Вы Киевского университета? – сказал Константин Левин Крицкому, чтобы прервать установившееся неловкое молчание». «Вы никогда прежде не были в Москве? – сказал ей (Маше, подруге Николая. – Л. Г.) Константин, чтобы сказать что-нибудь». Толстому нужны были и эти бесцельные речи, потому что нужен был как можно более широкий охват словесных проявлений человека, как и всех его жизненных проявлений. Но он ими не злоупотреблял; они только мелькают иногда в его тексте, чтобы напомнить, что в жизни и так бывает.

Подлинным предметом художественного исследования была для Толстого не «рефлекторная» речь, но те речевые формы, обусловленность и целенаправленность которых глубоко запрятаны, и только анализ может их обнаружить.

Интересом к проблеме разговора как такового отмечено уже первое литературное произведение Толстого, еще не вполне отделившееся от ткани ранних его дневников.

В незаконченной и экспериментальной «Истории вчерашнего дня» (1851) хозяин дома, провожая гостя, говорит: «Когда ж мы опять увидимся?» Эта фраза «ничего не значит, но невольно из самолюбия гость переводит так: „когда“ значит: пожалуйста поскорее; „мы“ значит: я и жена, которой тоже очень приятно тебя видеть; „опять“ значит: мы нынче провели вечер вместе, но с тобой нельзя соскучиться; „увидимся“ значит: еще раз нам сделай удовольствие. И гостю остается приятное впечатление». В этом раннем отрывке имеется и любопытное теоретическое рассуждение о природе разговора: «Люди старого века жалуются, что „нынче разговора вовсе нет“. Не знаю, какие были люди в старом веке (мне кажется, что всегда были такие же), но разговору и быть никогда не может. Разговор как занятие – это самая глупая выдумка. Не от недостатка ума нет разговора, а от эгоизма. Всякий хочет говорить о себе или о том, что его занимает; ежели же один говорит, другой слушает, то это не разговор, а преподавание… Я не говорю о тех разговорах, которые говорятся оттого, что неприлично было бы не говорить, как неприлично было бы быть без галстука. Одна сторона думает: ведь вы знаете, что мне никакого дела нет до того, о чем я говорю, но нужно; а другая: говори, говори, бедняжка, – я знаю, что необходимо. Это уже не разговор, а то же, что черный фрак, карточки, перчатки – дело приличия». В этом отрывке сказался и толстовский интерес к самому процессу речевого общения, к разным его формам и типам (разговор «о себе или о том, что… занимает», разговоры «оттого, что неприлично было бы не говорить» и т. д.), и толстовские поиски обусловленности. Каждому типу разговора присуща своя обусловленность.

Для Толстого, неотступно следившего за всеми ходами человеческого самолюбия и эгоцентризма, разговор «о себе» или «о том, что занимает» и был основным полем выявления скрытых импульсов высказывания – за другими мотивами, как общий их двигатель, стоит потребность человека в реализации своей личности, своих способностей и возможностей.

В дотолстовском романе речь персонажей была иногда очень сложным, но все же прямым отражением характера, эпохи, среды, ситуации. У Толстого слово человека, сверх того, знак скрытой, непрестанной борьбы за самоутверждение – в самом широком его понимании, от удовлетворения эгоистических вожделений до личного приобщения к высшим и всеобщим ценностям.

«Язык есть разновидность человеческого поведения», – говорит Л. П. Якубинский[220]. Разговор детерминирован, как и всякое поведение, но закономерности эти скрыты от разговаривающих. Им кажется, что они совершают акт, почти независимый от сопротивления объективного мира, тяготеющего над каждым поступком. Любовь и тщеславие, надежда и злоба в разговоре находят реализацию, иногда призрачную. Разговор – исполнение желаний. В беседе за чашкой чая или бокалом вина берутся неприступные рубежи, достигаются цели, которые в мире поступков стоят долгих лет неудач и усилий. Толстой постиг и первый совершенно сознательно изобразил эти психологические механизмы диалога.

Толстой показывает, как человек, взращенный искусственной средой[221], в своем диалоге с ближним утверждает себя прямо и косвенно, лобовыми и обходными путями – от наивных высказываний о себе и своих делах до тайного любования своими суждениями о науке, искусстве, политике, своим остроумием и красноречием, своей властью над вниманием слушателя.