Слова через край - Чезаре Дзаваттини

Я впервые встретил Стрэнда на конгрессе кинематографистов в Перудже в 1949 году. Там был также Пудовкин; глаза у него были такие живые, что казалось, он никогда не умрет. На конгрессе обсуждался вопрос о долге современного человека по отношению к кино; Стрэнд уже определил свою позицию в этом вопросе как автор «Родной земли»[9], где наряду со всем прочим показал, что значит любить свою землю и чем приходится во имя такой любви рисковать. Насколько я помню, мы с ним даже не обменялись рукопожатием: от его молчаливой суровости я робел. Потом, три года спустя, мы вновь увиделись, в Риме, и вот передо мной на столе его работа — около девяноста фотографий Лудзары, которые Стрэнд всегда сможет предъявить как одно из свидетельств своего внимания к ближнему и своей с ним солидарности. Со своим допотопным фотоаппаратом Стрэнд побывал в Мексике, Новой Англии, во Франции, вот в этом уголке Паданской низменности (теперь он в Шотландии) и повсюду сумел найти такие ракурс и освещение, при которых фотографируемые объекты сливались с нами, делая незаметными наше присутствие и наши усилия. У Стрэнда даже одиноко стоящее дерево никогда не выглядит одиноко, потому что сам он — тоже дерево.

Лет сорок назад, в школе, наш латинист как-то прочитал нам вслух «Послание к потомкам» Петрарки, в котором поэт, упомянув о том, что проезжал через Лудзару, навеки опозорил ее, назвав селением, стоящим на болоте и полным лягушек и комаров. Это меня так взволновало, что я вскочил из-за парты и закричал: «Я из Лудзары!»

Мне не хотелось бы, чтобы то обстоятельство, что я родился в этом селении, заставило читателя неправильно судить о мотивах, побудивших меня рекомендовать его Стрэнду; сказать по правде, когда Стрэнд подал мне идею, я хотел зажмуриться, ткнуть наугад пальцем в географическую карту Италии и отправиться с ним туда, куда попадет мой палец, — на Север или на Юг, чтобы постараться стать вдвойне итальянцем. А потом мы вместе со Стрэндом решили, что лучше выбрать такое место, о котором я хотя бы кое-что уже знал. Но сразу же вам признаюсь, что я ничего не знал о Лудзаре, хотя и предполагал, что все о ней мне известно, — в самом деле, ведь я даже написал в своем завещании: «Похороните меня там, где я родился». Мои представления о Лудзаре, которые я считал столь конкретными, оказались лишь сказочными. Поэтому я благодарен Стрэнду также и за то, что он заставил меня, пожалуй впервые всерьез, пожить одной жизнью с моими односельчанами. Сначала это было трудновато, потом — замечательно.

Стрэнд исходил вдоль и поперек Лудзару и ее окрестности, на что ушел целый месяц, и наконец выложил передо мною на стол поля, лица, дома, а я затем отправился по его следам в сопровождении одного крестьянина по фамилии Лузетти. Этот самый Валентино Лузетти служил проводником также Стрэнду и его жене, причем разговаривал с ними по-английски (он был в плену в Америке). Лузетти знает много и рассказывает о деревенской жизни очень точно и проникновенно. Например, показывая какое-нибудь растеньице, он так осторожно дотрагивается до него пальцами, словно оно из тончайшего шелка. Он как брат расспрашивал тех, с кем мне самому вряд ли удалось бы так поговорить, и без его рассказов я был бы в своей работе еще на полдороге. Спасибо ему. Спасибо также моему дорогому Анджилену, который проходит по своим родным полям, словно главный врач, совершающий обход, спасибо Марио Скардове, спасибо всем, кто родился в Лудзаре, спасибо молодым друзьям Идо, Чизорио, Чельсино и Чекино, что выходят из дома, подобно кошкам, только после часу дня. Бродя с ними до трех, мы не раз заходили в ветхое здание бывшего театрика, где теперь громоздятся десятка два косилок, и чинит их один толковый механик; мы заглядывали на трибуны стадиона, где во время дождя люди, бывало, стояли, подвернув брюки, по колено в грязи и, если местная команда забивала гол, размахивали высоко поднятыми зонтами, похожими на рвущиеся в небо воздушные шары. Мы бродили вечерами по улицам, что носят имена парней, расстрелянных фашистами в 1944 году, и подолгу молчали. При порывах ветра раздавался скрежет железной щуки на башне замка — это герб нашего селения. Или вдруг останавливались под уличным фонарем, пытаясь различить, что сыплется сверху — дождь или снег; летящие капли дождя или пушинки снега в свете фонаря казались яркими искорками. Мы заходили в музыкальную школу, которая дала селению хороший духовой оркестр: на похоронах впереди шли кларнетисты, и их кларнеты медленно раскачивались из стороны в сторону, а в паузах, когда музыка на мгновение смолкала, слышалось, как цокают лошади по булыжнику мостовой, ныне залитой асфальтом.

Я словно снова ходил на занятия в школу живописи — некогда многие лудзарцы занимались рисованием, и их жилища были полны картонных щитов с изображением остроконечных листьев фикуса или плюща и ваз, на которые с одной стороны обязательно падала тень. В этом доме живет такой-то, нет-нет, он его продал; мы, словно патруль, продолжаем свой обход, мы хотим обо всем знать, одних мы хороним, других прославляем, третьим завидуем… представляете, этот каждый год ездит на воды в Монтекатини; старуха умерла, а ее наследники, чтобы не платить налога на вступление во владение недвижимостью, закопали ее тело в огороде; Б. вчера искал, у кого занять 10 тысяч; здесь надо бы открыть тратторию с простыми, обшитыми деревом стенами, где бы вкусно кормили, и поставить у въезда в селение плакат, чтобы фары машин выхватывали из темноты надпись: «Лучшая эмилианская кухня». Выбор блюд — самый скромный: вареное мясо, жаркое из филейной части и местное вино ламбруско — крепкое, темное, с того берега По, красное вино реджанских холмов с огненной, мгновенно тающей пеной.

А если мы выходили из селения, пересекая черту, за которой кончаются дома, то видели, как долину заливают широкие потоки света, словно над ней сейчас взойдет луна. Но это продолжалось всего мгновение: автомобиль проезжал и скрывался за поворотом дамбы.

В энциклопедии Треккани на странице 709-й XXIX тома сказано, что Лудзара — маленький городок, известный со времен франков, где произошла жестокая битва между герцогом Вандомским и принцем Евгением Савойским. Далее говорится, что Лудзара принадлежала когда-то роду Гонзага и до сих пор здесь сохранились кое-какие следы владычества этих герцогов. Указывается, что число жителей, включая окрестные деревни, превышает десять тысяч, что городок находится менее чем в километре от реки По и что здешние земли чрезвычайно плодородны. Энциклопедия умалчивает, что в соседних селениях Лудзару называют гузкой каплуна — там, мол, самые лучшие земли на всей Паданской низменности (но это явное преувеличение; просто скажем, что там одни из самых лучших земель Паданской низменности), на них выращивают сорта пшеницы, неизменно получающие премии на выставках, виноград, кормовые травы, разводят рогатый скот; вечером на окрестных дорогах пахнет фиалками, и аромат фиалок смешивается с запахом сыра, называемого «реджано» (из Реджо), а также «пармиджано» (или «пармезаном», то есть из Пармы). Можно сказать, что Лудзара расположена между двумя мостами через По — мостом Гуасталла, приблизительно в шести километрах от селения, и мостом Боргофорте — в десятке километров.

Мосты в годы войны были взорваны, и немцы во время отступления словно обезумели — они не знали, как переправиться на другой берег: не было ни лодок, ни других плавучих средств. Многие бросались к крестьянам и хватали все, что могло держаться на воде, — чаны, в которых давят виноград, корыта. То и дело озираясь, так как боялись появления партизан, немцы вежливо спрашивали, не найдется ли гражданской одежды. Те, кто успели переправиться, кричали с противоположного берега, и их крики, перелетая через реку, медленно и зловеще кружили над рекой, как воронье, что только увеличивало тревогу оставшихся на этой стороне; многие немцы рассчитывали переправиться, вырывая колья из заборов и связывая их наподобие плотов, или же галопом въезжали в воду верхом на конях и тонули. Потом два-три дня по реке плавали трупы немцев и лошадей.

Река очень опасна для пловцов: легко угодить в яму, тебя засасывает в омут, откуда не выплыть. Купаться жители Лудзары начинают в июне, когда По уже мелеет и на ней появляются первые песчаные островки. Велосипеды лудзарцы оставляют в лесу, рядом с велосипедами землекопов, работающих там с восьми утра, ибо в это время года начинаются работы по укреплению речного берега. С грохотом пролетают по реке моторки, участвующие в ежегодных гонках Павия — Венеция, и все сидят на бережку и болеют.

Наступает лето, и тут вспоминают поговорку, что По каждый день требует себе в жертву утопленника. Под вечер на берег приходят влюбленные парочки и располагаются под ивами; поцелуи чередуются с легкими пощечинами — это бьют надоедливых комаров. Когда зеленый убор лесов желтеет, жителей вновь начинает тревожить мысль о наводнении. Огромные массы темной воды почти каждый год обрушиваются на дамбы, заливают прибрежные земли и леса, и тогда дровосекам и лесникам приходится туго. Они до первого снега сидят все вместе на берегу вокруг костра и поджаривают на огне ломтики поленты, нанизанные на заостренные прутики. Наступает зима, деревянные утки, поставленные на воду, чтобы привлечь пролетающих птиц, становятся белыми от инея; весла лодок покрываются сосульками. Чтобы плыть в тумане, прибегают к помощи компаса или дымят сигарой: если дымок плывет направо, значит, надо грести так, чтобы он все время плыл направо.