Слова через край - Чезаре Дзаваттини

В феврале иногда приходится не спать ночь, ожидая, когда отелится корова. При молодом месяце разливают в бутыли вино. Чистят уборные, и тогда посреди ночи на улицах вдруг раздается мычание вола и дребезжащий грохот повозки по асфальту.

В марте, поскольку отнимают телят от маток и ведут на продажу, увеличивается производство молока — того пенистого молока, от которого, когда пьешь, остаются белые усы и надолго перехватывает дыхание в горле; потом проводишь рукой по губам, и легкие вновь наполняются воздухом, а ты стоишь и, сам того не замечая, улыбаешься.

В апреле вскапывают землю под кукурузу, уничтожают разных насекомых, чтобы вредители не ели семена (мы говорим «земля» — это всего одно слово, но, когда она крошится, видишь, что там масса насекомых и всего прочего); на заре видны следы разных животных, словно ночью земля совершенно не та, что на рассвете, когда она покрыта длинными аккуратными рядами всходов — зеленая полоса рядом с коричневой.

В мае косят траву, собирают вишню и черешню, по стенам домов тянутся вверх деревца с желтыми, розовыми, белыми ветвями, и в детстве я не понимал, как те, кто живут в этих цветущих домиках, могут быть несчастливы, иметь какие-либо неприятности. «У него все конфисковали», — говорили взрослые. И действительно, как ни прозрачен воздух, как ни ласков солнечный свет в послеполуденные часы, но, если у испольщика или арендатора два года подряд случится плохой урожай, он не в состоянии оплатить векселя.

В июне убирают хлеб, по второму разу косят траву, на верхушке высоких возов с сеном обязательно восседает маленький мальчик. Поскольку ирригационных каналов очень мало, на полях стоят рассыпающие дождик поливальные установки, и в белых веерах воды то и дело вспыхивает радуга. Женщины отправляются на По стирать белье в те места, где после паводка осталось хоть немного прозрачной воды. Они выходят из селения на рассвете, толкая перед собой тачки, и потом долгие часы стоят по колено в воде; как бы высоко они ни подтыкали юбки, подолы у них всегда на два-три пальца мокрые, и некоторые уходят переодеться, прячась за тополями а тем временем выстиранное белье сохнет на откосах дамб. К вечеру они возвращаются в селение вместе с батраками, крестьянами, землекопами, пылят по дороге босыми ногами, а за спиной у них на реке полыхают розовые и оранжевые огни заката. Они везут с собой в селение воспоминание об этом восхитительном уголке; в неверном свете велосипедных фонариков белеют в темноте наваленные на скрипящие тачки груды простынь.

В июле окулируют виноградные лозы, и крестьянин среди дня может часок отдохнуть; жена его выстраивает в ряд перед домом поварешки, сковородки, помятые алюминиевые кастрюли и еще не остывший, сияющий внутри медный котел. Сезонницы — сборщицы риса — возвращаются из Пьемонта исхудавшие, лица все в веснушках; почти всегда они успевают вернуться как раз к ярмарке, где каждая истратит немножко заработанных лир.

В августе вывозят на поля навоз, поливают новые побеги, которые дадут виноград только на следующий год; потом наступает уборка свеклы — кто продает ее сахарным заводам, а кто использует на корм скоту. Арбузы кладут остужать под струю в поилки, делают вырез, чтобы посмотреть, достаточно ли красные, а кое-кто проверяет их зрелость на слух, постукивая по кожуре костяшками пальцев; охотнее всего арбузы едят без ножа, согнувшись над куском, вбирая грудь, чтобы не облиться, но все равно лицо наполовину исчезает в ломте и появляется затем все в семечках и соке. Продавец арбузов Пьерино рассказывает, что одна богатая старуха целый час проторчала у его лотка, перебирая арбузы, и ни один ей не понравился. Наконец она вроде бы выбрала подходящий, но все-таки не взяла его; мол, очень неудобно нести. Тогда Пьерино ответил: ничего, синьора, приходите завтра, мне привезут арбузы с ручками. Люди стоят и болтают до трех часов ночи у лотка Пьерино и оборачиваются, только когда мимо молнией проносится автомобиль, кто-нибудь успевает заметить номер и говорит: Парма, Реджо, Мантуя. Разговор продолжается; из окон дома для престарелых то и дело доносится кашель стариков.

В сентябре закладывают зеленую массу на силос (есть старые ямы, есть и новые башни), срезают сахарный тростник, убирают кукурузу, пашут, заготавливают глиняные кувшины, и начинается сбор сладких сортов винограда, особенно «белого». Мысль уже устремляется к рождеству, ибо повсюду виднеются тыквы — их выставляют на солнце на крышах домов или на гумне. Из тыквы приготавливают тыквенные лепешки — одно из вкуснейших блюд в мире. Даже последние бедняки не отказывают себе в этом лакомстве в сочельник, хотя они и кладут в лепешки сыр, который имеет какой-нибудь недостаток, к примеру посторонний привкус, ибо стоит он не 1200 лир за килограмм, а вполовину дешевле.

В октябре кончается сбор винограда, и его начинают давить; в селение продолжают, как и в сентябре, приезжать из ближайших городов какие-то типы с вечно зажатой в зубах зубочисткой — это агенты-посредники. В октябре же чистят канавы, приводят в порядок тропы на дамбах, готовят землю к севу пшеницы, мотыжат, боронят и снова вносят инсектициды, сеют рожь, ячмень. На крошечной железнодорожной станции под ногами всегда увидишь раздавленную веточку винограда. Первые туманы обычно спускаются где-то около 30 октября; мчащиеся мимо селения большие грузовики замедляют ход и включают фары. На По уже ничего не разглядеть: вдруг слышится всплеск весла, и из тумана перед тобой внезапно появляется нос лодки, а на ней охотник, иногда с раскрытым зонтом. В восемь часов вечера чужеземцу может показаться, что все уже улеглись в постели, а на самом деле в кафе, остериях сидят по меньшей мере триста-четыреста человек — сквернословят, дуются в карты или сражаются на бильярде. Теперь пришло к нам в селение и телевидение: чтобы посмотреть телевизор, установленный в темном закутке кафе, нынче по вечерам уходят из дому люди, которые раньше ложились спать с курами.

В ноябре на виноградниках подрезают лозы, удаляют сухие, потом растягивают лозы на земле, положив на них камни, копают ровики, чтобы начать посадку черенков, то есть обновляют старую лозу, поврежденную филлоксерой; очень хороши черенки, поступающие из питомников Раушедо. В середине месяца заканчивают косить траву, не доят больше коров, туманы сгущаются, становятся черными, а люди уходят в себя и молча ныряют в этот туман. Когда они выходят на улицу, изо рта у них клубится пар и вид какой-то нездешний. Там, где на коротких участках туман рассеялся, кое-кто останавливается поболтать и поглядеть на прохожих, которые неожиданно появляются из свинцовой мглы, пересекают залитое светом пространство, чтобы так же внезапно вновь исчезнуть в тумане; откуда-то доносится то велосипедный звонок, то гудок автомобиля, из окошечка остановившейся машины выглядывают чьи-то лица, и тебя спрашивают, как проехать к Карпи. Это месяц святой Лючии, которую изображают с блюдом в руках, на нем лежат ее глаза[10], она для ребятишек Лудзары что-то вроде Бефаны[11], подарки детям кладут в чулок.

Теперь подарки куда разнообразнее, чем когда я был маленький, однако в мои времена были круглые палочки из нуги, назывались они «бальдезио» и стоили пять чентезимо штука, такие вкусные и твердые, каких нынче уже не делают. На пасху детям дарят крашеные яйца, настоящие, а не шоколадные, с желтой, красной или голубой скорлупой, и дети, которых в другие дни не заставишь съесть крутое яйцо, на праздник уничтожают по шесть-семь штук зараз, чтобы попробовать пасхальные яички всех цветов. Но этот обычай уходит в прошлое, как и другие, например «чукуна»: это когда двое состоят в незаконной связи или женятся уже слишком пожилыми, весь городок в одну прекрасную ночь собирается у них под окнами; дождавшись, когда они улягутся спать, все вдруг выскакивают из укрытий с кастрюлями, сковородками, крышками, коровьими колокольчиками и поднимают адский шум. Однажды окно распахнулось, и мужчина в нижнем белье выстрелил в толпу из ружья.

В декабре переливают вино, расчищают дороги, а некоторые еще не закончили приводить в порядок свои виноградники. Кто не сделал этого раньше, закалывают свинью: такой свиной колбасы, какую делают в моем селении, нигде не сыщешь, но ее не продают, хватает лишь для местного потребления; в прежние времена, когда вы приходили в дом к крестьянину, он угощал вас хлебом и колбасой. Хлеб у нас — нередко причина разлада между детьми и их матерями: матери вечно находят хлеб в шкафу без корочек, без горбушек, которые сильнее прожарены и хрустят на зубах. Теперь мало кто печет хлеб дома, все ездят в пекарню и везут хлеб в корзинке, привязанной к багажнику велосипеда; так он едет у всех на виду, и прохожие оборачиваются поглядеть на него. В декабре идет снег, и народ толпится под тянущимися вдоль улиц портиками; когда прохожий укрывается от непогоды под портиком, он стучит ногами и отряхивает с себя снег, словно утка, только вылезшая из воды. Потом лудзарец возвращается домой, и жена вытаскивает у него из постели «священника», то есть деревянный футляр, внутрь которого вставляется жаровня, простыни так нагреты, что обжигают тело, и он растягивается на постели, неизменно вскрикивая от удовольствия: «Ах!»