Польское Наследство - Владимир Романовский

Хорошо бы выяснить все, разобраться, и уж если презирать — то со знанием дела. Первая мысль Шахина по приезде в Чернигов была — Церковь Спасителя хорошо подходит для переделки в мечеть.

И — самое заветное. Кто такой Гостемил — на самом деле. И кто они с Шахином — на самом деле. Самое заветное, и самое трудное. Все остальное — более или менее притворство. Гостемил хорошо притворяется. И я тоже.

К рассвету дождь прекратился. Лошадь устала, и Гостемилу было ее жалко. Как все в мире связано, подумал он. А вдруг от нескольких упущенных часов зависит безопасность друга?

Прямо по ходу показались колокольня и черепичная крыша терема — Вышгород, обновленный, отстроенный, с мощеной главной улицей, чистый, ухоженный, и в то же время какой-то стерильный, с искусственной красивостью, с рассеянными улыбками. Гостемил остановил повозку.

Спрыгнув на землю, он огляделся и, убедившись, что никто вроде бы за ним не следит, открыл заднюю дверцу.

— Ширин.

— Да?

— Сейчас мы подъедем к пристани.

— Мы уже в Киеве?

— Нет, в Вышгороде. Это недалеко от Киева. Ты… хмм… закутаешься с головой в сленгкаппу… и сядешь в лодку… Я поговорю с лодочником, и ты будешь меня ждать… в лодке. Я только сдам это чучело с рук на руки властям…

— Болярин, — позвал умоляюще Свистун, связанный, на полу. — Болярин… Об одном прошу…

— Ну, что тебе?

— Ты мне скажи только… Жив ли мой сын? Только об этом прошу.

— Жив, — сказал Гостемил. — Выполз из под стола, очухался, и убежал.

— Ты видел?

— Да.

— Не лжешь, болярин?

— Не лгу. Жив твой сын, Семяшко, жив.

— Поклянись, болярин.

— Мне клясться ни к чему, это подлая привычка. Если я говорю — да, значит — да. Так у меня в роду заведено.

— Спасибо, болярин.

Свистун заворочался, задвигался, застонал. Гостемил вытащил нож и разрезал веревку, связывавшую ноги Свистуна. Кивнув Ширин, он снова закрыл дверцу.

Сделали быструю остановку у пристани. Ширин, кутаясь — действительно, с головой — в сленгкаппу, примостилась в лодке. Гостемил дал лодочнику пять золотых монет, и пообещал еще десять, если будет ждать и молчать. Лодочник, не веря счастью, начал радостно и красноречиво соглашаться.

— Молчать, — напомнил Гостемил.

— Да я, болярин…

— Ты не молчишь. Отдавай деньги.

Лодочник молча спрятал деньги и изобразил лицом преданность. Гостемил наклонился к уху Ширин и тихо сказал:

— Жди, я скоро. Ничего не бойся.

Она кивнула.

Подогнав повозку к терему, Гостемил спрыгнул на землю, потянулся, и огляделся. Ранние прохожие спешили — кто на местный торг, кто на пристань, кто в мастерскую, кто даже в церкву на службу. Четверо дюжих ратников стояли у входа в терем — стало быть, важная персона прибыла в город. Уж не сам ли князь? Нет, князь в пути. Ну так кто-нибудь из его воевод. Гостемилу совершенно не хотелось продолжать транспортировать Свистуна. Пусть олегово семя дальше само с ним разбирается. Он подошел к ратникам.

— Доброе утро, люди.

Ратники оглядели верзилу в мокрой сленгкаппе с головы до ног и усмехнулись.

— Любопытно мне знать, кто нынче в тереме живет.

Ратники еще немного посмотрели на него и отвернулись, скучая.

— Эй, — Гостемил повысил голос. — Тяжела служба, понимаю, но не настолько ведь, чтобы языком пошевелить сил не было. Кто в тереме?

— Не кричи, деревенщина промокшая, — сказал один из ратников. — Не для того мы здесь поставлены, чтобы любопытство твое удовлетворять.

— А! — догадался Гостемил, не обидясь. — Вы здесь для защиты от врагов, да? Я вам, ратники, вот что скажу. Груз у меня ценный в повозке, пленник высокой значимости. И хотел бы я передать его кому-нибудь из людей Ярослава.

Во втором уровне скрипнула балконная дверь и появились на балконе Ингегерд и старший сын ее, семнадцатилетний Владимир. Заняты они были каким-то спором.

— Мир дому сему! — сказал им, не особенно надрываясь, Гостемил. Балкон был вышгородский, не киевский — низкий.

Ратники схватились за сверды, но Ингегерд, глянув вниз и щурясь близоруко, помахала рукой.

— Гостемил! Здравствуй! В каком ты странном виде сегодня!

— Здравствуй, княгиня!

— Это мой сын, Владимир, посадник новгородский.

— Здрав будь, Владимир!

— Зайди, Гостемил, позавтракаем, да и обсушиться тебе надо, — пригласительно сказала Ингегерд.

Народ стал останавливаться, прислушиваясь к разговору княгини с каким-то рослым не в меру провинциалом в рваной мокрой одежде.

— И рад бы, княгиня, да не время. Посадник, в каких ты отношениях с отцом? Это важно.

— В хороших, — сказал Владимир, давая петуха. — А что тебе до наших… — Он еще раз дал петуха и разозлился. — А что тебе до наших с ним отношений?

— А если в хороших, то привез я тебе, Владимир, пленника, коего и передашь ты отцу своему, когда он вернется.

Что отрок сей делает в Вышгороде, подумал Гостемил. Ах, да, в Новгороде посадничать поздней осенью — противно, холодно слишком.

Народ стал подходить ближе, проявляя любознательность. А на балконе появился еще один человек — полководец Вышата, молодой, грузный, свирепый — они с Гостемилом были мельком знакомы. Поглядев вниз на Гостемила и на повозку, сказал Вышата:

— А что за пленник?

С Владимиром он не церемонился, этикетом пренебрегал.

— Я ведь не с тобою разговариваю, парень, а с князем, — заметил Гостемил.

— А я от князя ничего не скрываю, — нагло возразил Вышата. — Все, что скажешь, ему передам. Так что говори, не стесняйся.

Гостемила позабавил вид Ингегерд — от возмущения лицо ее стало вдруг похожим на лицо Херы, какой ее, Херу, изображали в древности не очень доверяющие ей, покровительнице патриархально-марьяжных отношений, греки.

— Ладно! — сказал Гостемил. — Ты, Вышата, помнишь, как в позапрошлом году ты с отрядом выехал в лес с твердыми намерениями, а тебе там по арселю надавали?

Вышата побагровел.

— Так вот, — продолжал Гостемил. — Обидчика я твоего привез. По кличке Свистун. Лично.

— Никто мне по арселю не давал! — крикнул Вышата. — А что привез Свистуна — так ты не ври, как тебя там… Как этого престарелого наглеца зовут? — грубо спросил он у Владимира.

— Кажется, Гостемил. Ма, как его зовут? Гостемил?

Ингегерд не ответила.

Доиграется Вышата, подумал Гостемил. Вернется Ярослав, Ингегерд скажет ему несколько слов…

— Гостемил? — сказал Вышата. — Точно. Ну так вот, Гостемил, ври, да не завирайся, меру знай, дышло муромское.

— Ну так что ж, не нужен он вам, вернуть его обратно в лес, что ли? — спросил Гостемил. — Это можно. А Ярославу, как вернется, так и скажите — мол, зачем нам Свистун! Петь он не умеет, пляшет плохо, готовить его даже в Снепелицу не заставишь. В любовники Вышате он не годится — стар.

— Ах ты собака! — закричал Вышата. — Да как смеешь ты…

— А ты покажи его нам, болярин, — предложил вдруг Владимир. — А то мало ли что у тебя в повозке. Может и не Свистун вовсе.

Группа людей, стоящих почти полукругом у терема и слушающих перепалку, стремительно росла. При упоминании Свистуна по группе прошел ропот.

— Не могу показать, женщины кругом, — сказал Гостемил.

— Ну так что же, что женщины?

— И дети.

— И что же! — настаивал Владимир, любопытствуя.

— Да нет там в повозке никого, — сказал Вышата.

— А то, — ответил Гостемил, игнорируя Вышату и приставив левую ладонь к левому углу рта — будто тайну какую собрался поведать, — что вид у него неприятственный весьма. Чтоб мне его сюда дотащить, пришлось мне ему через глаз кольцо продеть. Так кровища кругом, и мозг капает, стекает…

Несколько женщин в толпе завизжали, а одна как стояла, так и упала без памяти, но быстро пришла в себя — на нее кто-то нечаянно наступил.

— Но как же мы тогда узнаем, — продолжал Владимир, показывая, что ему не чужда логика, — что это именно Свистун?

— Ну, во-первых, болярину из древнего рода можно было бы просто поверить на слово, — предположил Гостемил. — А ежели у рода олегова нет доверия к слову, ибо своим словом они не дорожат — так пусть кто-нибудь, видевший ранее Свистуна, заглянет в повозку да подтвердит.

Вышата некоторое время раздумывал, а затем оглянулся, помахал рукой, подозвал ратника из своих, и что-то тихо ему сказал. Ратник кивнул и удалился с балкона.

Владимиру не понравилось такое публичное пренебрежение, и он сказал:

— А зачем смотреть? Свистун-то, он ведь не даром так прозывается. Уж и гусляры, из тех, что постарше, про него слагают былины да небылицы — мол, как свистнет, так все живое в округе падает замертво.

— Помилуй, князь, — Гостемил склонил голову в бок, — оно, конечно, можно велеть Свистуну умение свое показать, но ведь, как ты только что сказал — все живое! А тут вон народу сколько.