Польское Наследство - Владимир Романовский

Наконец Гостемил увидел женщин.

Их было пять, совершенно голых, со связанными руками. Концы веревок прикручены были к четырехгранному известняковому столбу в два с половиной человеческих роста, и локтя четыре в ширину, с утолщением к основанию, часть коего была, возможно, вкопана в землю. Этого столба Гостемил раньше не видел. Наличествовали на столбе три яруса рельефов, а верхушка являла четыре лика, по одному лику на грань, и увенчана была сферической княжьей шапкой с отворотом.

Обращенные к толпе спины женщин покрывали кровавые рубцы. Еще одну, шестую, голую, со связанными руками, выволок из толпы коренастый детина. Полноватая, крупная, с тяжелыми каштановыми волосами, с коротковатыми ногами и большой грудью, визжала она истерически, на высоких нотах, нечленораздельно. С деловым видом детина принялся прилаживать веревку к столбу. Во втором ярусе головы рельефных изображений хорошо для этого подходили, не хуже крюков. Кто-то сунулся было помогать, но детина рявкнул на него:

— Моя баба, не тронь, если хочешь, веди свою.

Хвенный Щорог, вспомнил Гостемил.

Хвенный Щорог — праздник исконно киевский, введенный в угоду Вегу, покровителю киевского домашнего тишегладствования. Накануне первого снега всех жен в Киеве выводили в людное место, снимали с них одежду и сжигали ее на костре, а затем, связанных, привязывали к столбу и пороли — за недавние провинности и впрок. Возможно, что в древние времена праздник приносил определенную общественную пользу. С выбитой из них дурью, плачущие жены напивались и становились, наверное, податливыми и любвеобильными на какое-то время. Но было это давно.

Первый запрет на Хвенный Щорог наложил князь Аскольд. Убивший Аскольда Олег запрет снял — на один год. Был он в то время сердит на одну из своих жен. Но затем снова ввел запрет. Последующие князья запрет подтверждали, а уж при Владимире, и теперь, при Ярославе, праздновать Хвенный Щорог в шестидесятитысячном городе и вовсе казалось делом немыслимым. Киевские жены, независимые и надменные, слыхом не слыхивали о таком празднике, а если бы услышали, то поинтересовались бы насмешливо, кто кого пороть будет — мужья их, или они мужей. Не все, но многие. Женщины же крупного телосложения, то бишь (считал Гостемил) наиболее склонные к подчинению и раболепию, и без всяких праздников согласны были подвергаться порке, и не один раз в году, а чаще.

Поровшие своих жен мужья в данный момент отдыхали, отдуваясь, делово помахивая и встряхивая розгами. Очевидно, каждый новоприбывший получал возможность пороть вне очереди. Женщины, привязанные к столбу, отметил Гостемил, красивым телосложением не отличались — две толстухи, со свисающими складками жира, и три тощие, угловатые, и неказистые, с торчащими коленками и неумеренно длинными, узкими ступнями без подъема. Вероятно отчасти за это их и пороли. Поротые не визжали уже, а просто мычали носами, стоя вокруг столба со вздернутыми вверх руками, стараясь не касаться холодного известняка грудями, и молча глотали слезы, иногда переминаясь с ноги на ногу.

Простудятся, подумал Гостемил. Ветра, правда, нет, но прохладно, и действительно скоро, кажется, снег пойдет.

Рядом со столбом помещалась открытая повозка, доверху наполненная дровами. Точно, вспомнил Гостемил, после малого костра и сжигания одежды, и после порки, на Хвенный Щорог полагается большой костер и пьянство вокруг него. Вообще-то, наверное, что-то есть в этой традиции положительное, подумал он. Вот только народ меры не знает.

Меж тем детина привязал наконец вопящую и пытающуюся пнуть его коленом бабу к столбу, взял предложенную ему одним из мужей розгу, походил рядом, приглядываясь, и хлестнул розгой по тяжелому арселю.

— Ааа, чтоб ты сдох! — закричала женщина.

Детина хлестнул ее еще раз.

— Чтоб тебя лешие сожрали, подлец!

И еще раз.

— Мразь, скотина, червь!

И еще раз. И еще. Розга заходила по полным ляжкам, по спине, по пухлым плечам, оставляя алые рубцы. Народ вокруг восхищенно наблюдал за действом, подбадривая детину криками.

Из-за повозки поднялся лежавший там ранее, возможно в беспамятстве, молодой поп — и ринулся к детине. Путь ему преградил могучего телосложения ухарь.

— Опять ты! — сказал ухарь, под восхищенный рев толпы беря попа за горло. — Вечно вы, попы, суетесь в частные семейные дела! Житья от вашего греческого брата нет! Я уж лупил тебя только что, а тебе, видать, мало показалось!

Коротко размахнувшись, он ударил священника в глаз. Священник упал, и ухарь стал долбать его ногой в спину и в ребра, и долбал бы долго, если бы его не взяли за волосы, не пригнули бы, и не въехали бы ему коленом в морду. Ухарь рухнул на бок.

— Эге, милый!

На вмешавшегося кинулись сразу трое, но Гостемил сделал резкое движение, и все трое отскочили от него, как кожаные мячи для игры в Жида Крапивника.

Несколько раззадорившихся парней шагнули разом к Гостемилу с трех сторон. Видя, какой оборот принимает дело, Гостемил отодрал оглоблю от повозки и сделал быстрый полуоборот, орудуя вполсилы, чтобы оглобля не сломалась. Двое из парней упали. Остальные, мешая друг другу, попытались зайти Гостемилу в тыл. У двоих появились в руках топоры, и Гостемил решил, что терять больше нечего. Толстая оглобля завертелась со свистом, каждый момент меняя угол наклона, и каждый второй момент — направление. Еще один из атакующих упал. Следующим полуоборотом Гостемил свалил сразу двоих, но оглобля треснула и сломалась о плечо третьего.

Сверд Гостемила сверкнул молнией, и шестеро оставшихся стоять попятились. Один особенно хитрый малый умудрился заскочить сбоку с ножом, и Гостемил, слегка поменяв захват на рукояти, как в стародавние времена учил его Хелье, отрезал парню руку до локтя. Еще один дюжий парень, возможно бывший ратник, вытащил сверд и атаковал Гостемила в лоб. Гостемил отскочил вбок, не блокируя удар, и ткнул лезвием в образовавшееся благодаря короткой потере равновесия врага незащищенное пространство. Лезвие вошло парню между ребер, он упал и больше не шелохнулся.

— Кто еще? — крикнул Гостемил. — Кто еще, крысы подлые?

И повернулся к толпе с таким свирепым видом, что все отвернулись от него, воззрившись на Днепр — как подсолнухи перед рассветом.

— Болярин, освободи женщин, — попросил, возможно, чтобы вывести Гостемила из кровожадного состояния, поднявшийся на ноги Илларион — в рваной робе, с заплывшим глазом, с разбитыми губами, с кровоточащим носом, со слипшимися от пыли и подсыхающей крови волосами.

— А?

— Женщин освободи.

Гостемил оглянулся.

— Откуда этот столб здесь взялся? — спросил он хрипло. — Раньше не было.

— Из леса приволокли.

Гостемил вытер сверд о сленгкаппу павшего ратника и подошел к столбу. Сунуться к нему никто больше не решался. Привязанные женщины смотрели на него со страхом. Несколькими движениями он перерезал веревки. Горбясь, прикрывая груди и хвиты насколько возможно, женщины замерли в нерешительности. Илларион, охнув, схватившись за ребра, нагнулся и сдернул со второго убитого сленгкаппу. Затем подошел к одному из оглушенных и с него тоже снял сленгкаппу. Гостемил ослабил пряжку, снял свою сленгкаппу. Передали женщинам.

Некоторые из задетых оглоблей уходили ползком, толпа расступалась, пропуская их. Гостемил догнал одного и потащил сленгкаппу на себя. Нашлись и еще две сленгкаппы.

Порщик, пришедший последним и участвовавший в драке, пришел в себя и принял сидячее положение. Оглядевшись, он приподнялся и, оглянувшись на Гостемила, потянулся к своей женщине.

Одна из женщин, поротая основательнее других, уронила сленгкаппу и сама упала — на арсель, а затем набок. Илларион, еще раз охнув, присел рядом с ней.

— А, э, можно? — спросил, нерешительно глядя на Гостемила, один из мужей, указывая дрожащей рукой на женщин.

Гостемил пожал плечами.

— Она умерла, — сказал Илларион.

— Как это — умерла? — переспросил муж. — Ты не болтай попусту, поп! Не каркай! Ну, всыпал я ей немного, так ведь за дело же.

Илларион перевернул женщину на спину и потрогал ей шею.

— Не знаю, — сказал он, шепелявя разбитыми губами. — Может, у нее сердце слабое было.

Внезапно толпа притихла — не то ужас всего только что произошедшего дошел до сознания многих, не то некоторые вычислили ненароком степень своего участия в содеянном.

— Невзора, что же ты! — запричитал вдруг муж, садясь на землю рядом с телом жены. — Невзора, ты очнись. Ты меня не пугай, Невзора. А что я детям-то скажу?

Подсолнухи, подумал Гостемил отрешенно. А я только что убил двух. Иначе они убили бы меня. Подсолнухи.

— Илларион, я тебя искал, ты мне нужен.

— Все попрятались, все заперлись, — сказал Илларион со злостью, сдерживая слезы отчаяния.

— Кто?