Маленькая жизнь - Ханья Янагихара

Значит, у него есть немного времени. Он доползает до душа, подтягиваясь на руках. Вспоминает, что в машине есть запасное инвалидное кресло. Не будет же Калеб возражать против кресла, особенно если он предстанет перед ним в целом здоровым, а это будет просто маленькое неудобство, всего на день. Он собирался ехать обратно в город завтра рано утром, но, если нужно, может уехать и раньше, хотя ему, конечно, этого не очень хочется – вчера было так хорошо. Может, так же будет и сегодня.

Когда Калеб возвращается, он уже одет и сидит на диване, притворяется, что читает резюме по делу. Не совсем понятно, в каком Калеб настроении, но после пробежек он всегда добрее, даже снисходительнее.

– Я порезал остатки стейков, – говорит он ему. – Сделать яичницу?

– Не надо, я сам, – говорит Калеб.

– Как пробежка?

– Хорошо. Отлично.

– Калеб, – он старается говорить небрежно, – слушай, у меня опять что-то не то с ногами, небольшой побочный эффект от нервного повреждения, он обычно проходит сам собой, только ходить в это время очень трудно. Ничего, если я принесу кресло из машины?

С минуту Калеб молчит, допивает воду из бутылки.

– Но ходить ты при этом все равно можешь?

Он заставляет себя взглянуть на Калеба.

– Ну… технически да. Но…

– Джуд, – говорит Калеб, – знаю, что твой доктор со мной, наверное, не согласится, но должен тебе сказать, мне кажется, то, что ты всегда выбираешь самый легкий путь, это признак какой-то… ну да, слабости. По-моему, иногда нужно и потерпеть, понимаешь? У меня так с родителями было – вечно они шли на поводу у каждой своей болячки, каждой хвори. Поэтому мне кажется, тебе надо перестать себя жалеть. Мне кажется, если можешь ходить, значит – ходи. Как по мне, не стоит привыкать с собой нянчиться, когда ты способен на большее.

– А, – говорит он. – Ясно. Понял.

Его охватывает жгучий стыд, как будто он попросил о чем-то незаконном, противоестественном.

– Я в душ, – помолчав, говорит Калеб и уходит.

Весь день он старается как можно меньше двигаться, и Калеб, будто и сам избегая поводов на него рассердиться, не просит его ничего делать. Калеб готовит обед, который они оба съедают, сидя на диване за ноутбуками и работая. Кухня и гостиная – единое, залитое солнцем пространство с окнами во всю стену, выходящими на лужайку, за лужайкой – пляж, и когда Калеб на кухне готовит ужин, он, воспользовавшись тем, что тот отвернулся, проползает, будто червяк, в туалет. Он хочет добраться до спальни, чтобы достать из сумки еще аспирину, но спальня слишком далеко, и поэтому он, стоя у двери на коленях, ждет, пока Калеб снова повернется к плите, чтобы заползти обратно на диван, где он просидел весь день.

– Ужин! – сообщает Калеб, и он, глубоко вздохнув, встает на ноги как на бетонные блоки, до того они тяжелые и неповоротливые, и, глядя на них, начинает идти к столу. Кажется, будто на то, чтобы подойти к стулу, у него уходят минуты, часы, один раз он поднимает голову и видит Калеба, у того подрагивает челюсть, он смотрит на него как будто с ненавистью.

– Побыстрее, – говорит Калеб.

Едят они молча. Терпеть почти нет сил. Скрежет ножа по тарелке – невыносимо. Хруст стручковой фасоли, в которую Калеб слишком уж яростно вгрызается, – невыносимый. Ощущение во рту еды, которая вся превратилась в безымянного, рыхлого монстра, – невыносимое.

– Калеб, – начинает он, очень тихо, но Калеб ничего не отвечает, резко отодвигает стул, встает, идет к раковине.

– Неси свою тарелку, – говорит Калеб и смотрит на него.

Он медленно встает и начинает поход к раковине, взглядывая на каждую ногу, перед тем как сделать шаг.

Потом он все будет задаваться вопросом, не сам ли он все и начал, не мог ли он в самом деле сделать эти двадцать шагов и не упасть, просто если бы получше сосредоточился. Но этого не случилось. Он начинает поднимать правую ногу буквально на полсекунды раньше, чем опускает левую, и падает, и тарелка падает перед ним, осколки разлетаются по полу. И тут Калеб, который словно только этого и ждал, подлетает к нему, хватает за волосы и с размаху бьет кулаком в лицо, так что он взмывает в воздух и, приземляясь, ударяется затылком о край стола. Когда он задевает стол, с него соскальзывает бутылка вина, жидкость, булькая, льется на пол и Калеб, взревев, хватает бутылку за горлышко и ударяет его ей по затылку.

– Калеб, – задыхается он, – прошу тебя, прошу.

Он никогда и ни у кого не выпрашивал милости, даже в детстве, но теперь вот каким-то образом превратился в просителя. В детстве жизнь не имела для него особой ценности, хотел бы он, чтобы это и сейчас было так.

– Прошу тебя, – говорит он. – Калеб, пожалуйста, прости меня… прости. Прости.

Но он знает, что Калеб больше не человек. Он – волк, он – койот. Он весь – ярость и мускулы. И для Калеба он – ничто, жертва, расходный материал. Его волокут к дивану, он понимает, что сейчас случится. И все равно продолжает его упрашивать.

– Пожалуйста, Калеб, – говорит он. – Пожалуйста, не надо. Калеб, прошу тебя.

Когда он приходит в себя, то лежит на полу возле дивана, в доме тихо.

– Эй? – зовет он, ненавидя себя за дрожь в голосе, но ему никто не отвечает.

Впрочем, ему это и не нужно – отчего-то он знает, что он в доме один.

Он садится. Натягивает трусы и штаны, шевелит пальцами, двигает руками, подтягивает колени к груди и снова их выпрямляет, дергает плечами туда-сюда, вертит головой вправо и влево. На затылке у него что-то липкое, но, ощупав шею, он с облегчением понимает, что это не кровь, а вино. Все болит, но ничего не сломано.

Он ползет в спальню. Быстро приводит себя в порядок в ванной, собирает вещи, складывает их в сумку. Быстро ковыляет к двери. Сначала он пугается, что машины во дворе не окажется и тогда ему отсюда не выбраться, но вот она, стоит рядом с машиной Калеба, ждет его. Он смотрит на часы: полночь.

Он ползет по лужайке на четвереньках, сумка больно оттягивает плечо, двести футов от двери до машины превращаются в мили. Ему хочется остановиться, он так устал, но он знает – нельзя.

В машине он, не глядя на себя в зеркало, заводит мотор и уезжает. Но где-то полчаса спустя, когда он понимает, что отъехал от дома на безопасное расстояние, его начинает бить озноб, такой сильный, что под ним трясется машина, и он съезжает на обочину, пережидает, опустив голову на руль.

Он ждет десять минут, двадцать. Затем поворачивается, хотя само движение уже наказуемо, чтобы найти в сумке телефон. Он набирает номер Виллема, ждет.

– Джуд! – удивленно восклицает Виллем. – А я как раз собирался тебе звонить.

– Привет, Виллем, – говорит он, надеясь, что голос у него нормальный. – Должно быть, я прочел твои мысли.

Пару минут они болтают, потом Виллем спрашивает:

– Ты в порядке?

– Конечно, – отвечает он.

– У тебя голос немного странный.

Виллем, хочет сказать он. Виллем, как я хочу, чтобы ты был рядом. Но вместо этого говорит:

– Извини, просто голова болит.

Они болтают еще, и потом, когда они уже попрощались, Виллем спрашивает:

– Ты точно в порядке?

– Да, – говорит он. – Все хорошо.

– Ладно, – говорит Виллем. – Ладно. – А затем: – Осталось пять недель.

– Еще пять.

Ему так остро недостает Виллема, что он едва может дышать.

Он заканчивает разговор, ждет еще десять минут, пока озноб не проходит окончательно, затем снова заводит машину и едет домой.

На следующий день он заставляет себя взглянуть в зеркало и еле сдерживает крик, до того ему стыдно, горько и страшно. Какой он стал безобразный, поразительный урод – даже для него это что-то запредельное. Он старается как может, чтобы придать себе пристойный вид, он надевает свой любимый костюм. Калеб пнул его в бок, и каждое движение, каждый вдох отдаются болью. Перед тем как выйти из дома, он звонит зубному, потому что один зуб в верхней челюсти, похоже, шатается, и записывается вечером на прием к Энди.

Он едет на работу.

– Не самый твой удачный образ, Сент-Фрэнсис, – во время утренней встречи правления говорит один из старших партнеров, который ему очень нравится, и все смеются.

Он заставляет себя улыбнуться.

– Боюсь, вы правы, – отвечает он. – И, кстати, хочу вас всех расстроить, на моей карьере паралимпийского чемпиона по теннису, увы, придется поставить крест.

– Ну, меня этим не расстроишь, – говорит Люсьен, а все за столом стонут с деланным огорчением. – Агрессию можно и в суде выплеснуть. Думаю, этим боевым искусством тебе и надо ограничиться.

Вечером Энди его распекает.

– Джуд, что я тебе говорил про теннис? – спрашивает он.

– Я помню, – отвечает он. – Энди, обещаю, больше – никогда.

– А это что? – Энди ощупывает его затылок.

Он наигранно вздыхает:

– Я повернулся, и тут кто-то нечаянно со всей силы пробил бэкхэндом.

Он ждет, что Энди что-нибудь скажет, но он только молча смазывает ему шею обезболивающим кремом и накладывает повязку.