Маленькая жизнь - Ханья Янагихара

– Джуд… – говорит Гарольд, как только они садятся в машину, но он обрывает его, не спуская глаз с дороги.

– Я же умолял тебя промолчать, Гарольд, – говорит он. – Но ты меня не послушал. Зачем ты это сделал, Гарольд? Думаешь, моей жизнью играть можно? Думаешь, мои проблемы – это просто тебе лишняя возможность покрасоваться?

Он сам не понимает, что говорит, не знает даже, что хочет сказать.

– Нет, Джуд, конечно, нет, – мягко отвечает Гарольд. – Извини… я просто сорвался.

Почему-то от этих слов он слегка приходит в себя, пару кварталов они едут молча, слушая, как хлюпают дворники по стеклу.

– Ты правда с ним встречался? – спрашивает Гарольд.

Он резко кивает, всего раз.

– Но больше не встречаешься? – спрашивает Гарольд, и он мотает головой.

– Хорошо, – бормочет Гарольд. Потом, очень тихо: – Он тебя бил?

Приходится подождать, взять себя в руки, чтобы ответить.

– Всего пару раз, – говорит он.

– Ох, Джуд, – говорит Гарольд, и такого голоса у Гарольда он еще не слышал никогда.

– Я все-таки кое о чем тебя спрошу, можно? – спрашивает Гарольд, когда они ползут по Пятнадцатой улице, мимо Шестой авеню. – Джуд… почему ты встречался с человеком, который так с тобой обращался?

Он молчит еще целый квартал, пытаясь придумать, что сказать, как сформулировать причины так, чтоб Гарольд понял.

– Мне было одиноко, – наконец говорит он.

– Джуд… – говорит Гарольд и умолкает. – Это я понимаю. Но почему с ним?

– Гарольд, – он и сам слышит, какой жалкий, какой ужасный у него голос, – когда выглядишь как я, приходится брать что дают.

Снова молчание, потом Гарольд говорит:

– Тормози.

– Что? – говорит он. – Я не могу. За мной люди.

– Тормози к чертям, Джуд, – повторяет Гарольд, но он не тормозит, и тогда Гарольд хватает руль и резко выкручивает его вправо, к свободному месту у пожарного гидранта. Машина, которая ехала сзади, проносится мимо под долгое, грозное гудение клаксона.

– Господи, Гарольд! – вопит он. – Ты что делаешь?! Мы чуть в аварию не попали!

– Послушай, Джуд, – медленно говорит Гарольд и протягивает к нему руки, но он уворачивается, вжимается в окно. – Красивее тебя я никого не видел… никогда.

– Гарольд, – говорит он, – хватит, хватит. Хватит, пожалуйста.

– Посмотри на меня, Джуд, – говорит Гарольд, но он не может. – Ты красив. И у меня сердце разрывается от того, что ты этого не видишь.

– Гарольд, – то ли говорит, то ли стонет он, – прошу тебя, прошу тебя. Если я тебе дорог – не надо больше.

– Джуд… – Гарольд тянется к нему, но он, дернувшись, закрывается руками.

Краем глаза он видит, как Гарольд медленно опускает руку.

Наконец он снова кладет руки на руль, но они так трясутся, что он не может включить зажигание, и тогда он подсовывает ладони под себя, ждет.

– Господи, – слышит он свой голос, – господи.

– Джуд, – снова говорит Гарольд.

– Отстань, Гарольд. – Теперь у него еще и зубы стучат, и говорить поэтому трудно. – Пожалуйста.

Так, молча, они сидят несколько минут. Он сосредотачивается на звуках дождя, на светофоре – красный, зеленый, оранжевый, на своих вдохах и выдохах. Наконец его перестает колотить, он заводит машину, и они едут на запад, а потом на север – к дому Гарольда.

– Останься сегодня у меня, – говорит Гарольд, повернувшись к нему, но он мотает головой, уставившись на дорогу. – Ну хоть зайди и выпей чашку чаю, приди в себя немного.

Но он снова мотает головой.

– Джуд, – говорит Гарольд, – прости меня… за то, что так вышло, за все.

Он кивает, но так и не может ничего сказать.

– Если что, позвонишь мне? – не унимается Гарольд, и он снова кивает.

Тогда Гарольд осторожно, будто к дикому зверю, тянет к нему руку и гладит его по голове – два раза, а затем вылезает из машины и тихонько прикрывает за собой дверь.

Домой он едет по Вест-сайдскому шоссе. Он измучен, он опустошен, но теперь он унижен сполна. Он достаточно наказан, думает он, даже по собственным меркам. Он придет домой и порежет себя, а затем начнет забывать – и этот вечер, и все предыдущие четыре месяца.

Приехав на Грин-стрит, он паркуется в гараже и едет на лифте сквозь безмолвные этажи, вцепившись в ячейки дверной сетки; если отпустить руки, то он сползет на пол, до того он устал. Ричарда нет дома, он всю осень проведет в Риме, в арт-резиденции, и здание возвышается над ним могильником.

Он заходит домой, в квартире темно, он нащупывает выключатель, но тут что-то с силой ударяет его по распухшей щеке, и даже в темноте он видит, как изо рта вылетает его новый зуб.

Это Калеб, конечно же, это Калеб, и он слышит и обоняет его дыхание, еще до того даже, как Калеб щелкает выключателем и в квартире становится ослепительно светло – светлее, чем днем, и он поднимает голову и видит над собой Калеба, который глядит на него. Даже пьяный, он прекрасно владеет собой, а теперь от ярости голова у него даже слегка прояснилась, и взгляд у него внимательный, осмысленный. Он чувствует, как Калеб хватает его за волосы, чувствует, как он бьет его в правую сторону лица – нетронутую, чувствует, как резко откидывается назад голова.

Калеб так и не произнес ни слова, и теперь он тащит его к дивану, и слышно только, как размеренно Калеб дышит и как лихорадочно он хватает ртом воздух. Он вжимает его лицом в подушки и, одной рукой удерживая его голову, другой начинает стаскивать с него одежду. Он в панике сопротивляется, но Калеб зажимает ему шею рукой, и это его парализует, он не может пошевелиться и чувствует, как постепенно оголяется его тело – спина, руки, ноги, – и когда на нем не остается ничего из одежды, Калеб рывком ставит его на ноги и отталкивает от себя, но он падает навзничь.

– Вставай, – говорит Калеб. – Быстро.

Он встает, из носа течет что-то, кровь или сопли, мешает вздохнуть. Он стоит – он в жизни никогда не чувствовал себя более голым, более нагим. Когда такое с ним случалось в детстве, у него получалось выскользнуть из тела, сбежать в другое место. Он притворялся чем-то неодушевленным – например, карнизом или вентилятором, – бесстрастным, бесчувственным свидетелем того, что происходило под ним. Он смотрел на себя и ничего не чувствовал: ни страха, ни злости, ничего. Но теперь сбежать никуда не получается, хоть он и старается изо всех сил. Он в квартире, в своей квартире, стоит перед мужчиной, который его презирает, и знает, что это не конец, что это только начало долгой ночи, и ее остается только вынести, только переждать – другого выхода нет. Он не сумеет справиться с этой ночью, не сумеет ее прекратить.

– Господи, – говорит Калеб; он оглядывает его несколько долгих секунд, он впервые видит его полностью обнаженным. – Господи, ты и вправду урод. Настоящий урод.

Отчего-то именно эти слова, это его заявление возвращает их обоих к реальности, и он впервые за многие годы начинает плакать.

– Пожалуйста, – говорит он. – Пожалуйста, Калеб, прости меня.

Но Калеб уже вцепился ему сзади в шею, он толкает и тащит его к входной двери. Они заходят в лифт, едут вниз, и вот Калеб выталкивает его из лифта, тащит по коридору в вестибюль. Теперь он уже заходится в истерике, умоляет Калеба, снова и снова спрашивает, что же тот делает, что он с ним сделает. Возле парадной двери Калеб поднимает его, на миг его лицо прижато к грязному маленькому окошечку, выходящему на Грин-стрит, и тут Калеб распахивает дверь и выталкивает его, голого, на улицу.

– Нет! – кричит он, стоя одной ногой на улице, другой – в подъезде. – Калеб, прошу тебя!

Он и безумно надеется, и отчаянно боится того, что его увидит какой-нибудь прохожий. Но дождь льет как из ведра, и прохожих нет. Дождь колошматит его по лицу.

– Умоляй меня, – говорит Калеб, перекрикивая дождь, и он умоляет, упрашивает его.

– Попроси, чтобы я не уходил, – требует Калеб. – Извинись передо мной.

И он извиняется снова и снова, и рот у него полон крови, полон слез.

Наконец Калеб впускает его обратно и тащит к лифту, где много чего ему говорит, а он извиняется снова и снова, повторяя за Калебом все, как тот ему велит. Я омерзительный. Я отвратительный. Я никчемный. Я прошу меня простить. Я прошу меня простить.

Они заходят в квартиру, Калеб отпускает его шею, и он валится на пол, ноги его не слушаются, и Калеб пинает его в живот с такой силой, что его рвет, и затем – еще раз в спину, и он скользит по чудесному чистому полу Малкольма и собственной рвоте. Его прекрасная квартира, думает он, где он всегда был в безопасности. И это происходит с ним в его прекрасной квартире, в окружении прекрасных вещей, вещей, которые были подарены ему в знак дружбы, вещей, которые он купил на собственные деньги. В его прекрасной квартире, где можно запереть двери, где ему не грозили больше сломанные лифты и унизительное ползание по лестницам, где он всегда должен был чувствовать себя полноценным человеком.

Но тут его снова поднимают, снова толкают, но теперь он почти не видит, куда его ведут: один глаз уже заплыл, перед вторым все плывет. Зрение дергается: пропадает и появляется.