Маленькая жизнь - Ханья Янагихара

Он наигранно вздыхает:

– Я повернулся, и тут кто-то нечаянно со всей силы пробил бэкхэндом.

Он ждет, что Энди что-нибудь скажет, но он только молча смазывает ему шею обезболивающим кремом и накладывает повязку.

На следующий день Энди звонит ему в офис.

– Мне нужно с тобой поговорить. Это важно. Сможем где-нибудь встретиться?

Он встревожен.

– Все нормально? – спрашивает он. – Энди, у тебя все хорошо?

– Все нормально, – отвечает Энди. – Но нам надо встретиться.

Он уходит на обед пораньше, и они встречаются неподалеку от его офиса, в баре, куда ходят в основном японские банкиры из соседней с «Розен Притчард» башни. Энди уже ждет его и осторожно прикладывает ладонь к его непострадавшей щеке.

– Я заказал тебе пиво, – говорит Энди.

Они молча пьют, и наконец Энди говорит:

– Джуд, я задам тебе один вопрос и хочу видеть твое лицо. Скажи, ты… ты сам себя ранишь?

– Что? – удивляется он.

– Эти твои теннисные травмы, – говорит Энди, – они… точно во время тенниса получены? Ты не скатывался с лестницы, не бился о стены, ничего такого? – Он делает глубокий вдох. – Я знаю, ты так в детстве делал. Ты снова начал?

– Нет, Энди, – отвечает он. – Нет. Я ничего с собой не делал. Клянусь. Клянусь… Гарольдом и Джулией. Клянусь Виллемом.

– Хорошо, – выдыхает Энди. – Ну то есть мне стало легче. Легче, когда знаешь, что ты просто упрямец и не слушаешь, что тебе врач говорит, тут, конечно, ничего нового. Ну и, похоже, игрок в теннис из тебя никудышный.

Энди улыбается, и он заставляет себя улыбнуться в ответ.

Энди заказывает еще пива, они молчат.

– Знаешь, Джуд, – медленно произносит Энди, – я ведь годами все ломал и ломал голову над тем, что с тобой делать. Нет-нет, погоди… дай я договорю. Я не спал – не сплю – ночами, все спрашиваю себя, правильно ли я с тобой поступаю, я ведь столько раз чуть не поместил тебя в больницу, столько раз собирался звонить Гарольду или Виллему, сказать им, что нам надо собраться вместе и тебя отвезти. Я общался со своими однокашниками – психотерапевтами, я рассказывал им о тебе, о пациенте, с которым я очень сблизился, и спрашивал их, как бы они поступили на моем месте. Я выслушивал все их советы. Выслушивал все, что мне советовал мой терапевт. Но правильного ответа мне никто так и не сумел дать. Я изводил себя этими мыслями. Но мне всегда казалось… ты столько всего умеешь, и ты сумел свою жизнь как-то странно, конечно, но явно удачно уравновесить, и мне казалось, ну не знаю, что не стоит мне это равновесие нарушать. Понимаешь? Поэтому я и позволял тебе годами себя резать, но каждый год, каждый раз, когда я тебя вижу, я все думаю, правильно ли я поступаю, не нужно ли было действовать понастойчивее, чтобы тебе помочь, чтобы ты перестал такое с собой делать?

– Прости, Энди, – шепчет он.

– Нет, Джуд, – говорит Энди, – ты ни в чем не виноват. Ты – пациент. Это я должен понять, что будет лучше для тебя, но мне кажется… я не знаю, удалось ли мне это. Поэтому, когда ты пришел ко мне с синяками, я первым делом подумал, что все-таки принял неверное решение. Понимаешь?

Энди бросает на него взгляд, и он снова с удивлением замечает, как Энди быстро вытирает глаза.

– Все эти годы… – после паузы говорит Энди, и они снова молчат.

– Энди… – Теперь он и сам чуть не плачет. – Клянусь, я ничего с собой не делаю. Только режу.

– Только режу! – повторяет Энди с похожим на всхрип смешком. – Ну тогда, наверное… с учетом всего остального… и на том спасибо. «Только режу». Понимаешь, да, как все запущено, если я вот от этого испытываю облегчение?

– Понимаю, – говорит он.

Вторник перетекает в среду, среда – в четверг, лицо болит: сначала сильнее, потом полегче, потом еще сильнее. Он боялся, что Калеб будет ему звонить или, хуже того, заявится к нему домой, но дни шли, а его не было – может, остался в Бриджхэмптоне. Может, его сбила машина. Удивительно, но он понимает, что ничего не чувствует – ни страха, ни ненависти, ничего. Самое худшее уже случилось, и теперь он свободен. У него были отношения с другим человеком, все закончилось ужасно, и больше ему никаких отношений не нужно, потому что он доказал, что не умеет быть в отношениях. За то время, которое он провел с Калебом, он убедился, что все его страхи насчет того, как другой человек воспримет его и его тело, были совершенно оправданны, и теперь ему нужно научиться это принимать, и принимать с легким сердцем. Он знает, что в будущем ему еще, может, и станет одиноко, но сейчас он способен противостоять этому одиночеству, сейчас он точно знает, что любое одиночество предпочтительнее всему тому – ужасу, стыду, омерзению, растерянности, головокружению, возбуждению, томлению и отвращению, – что он чувствовал, пока был с Калебом.

В пятницу он встречается с Гарольдом, приехавшим на конференцию в Колумбийский университет. Он заранее написал Гарольду о своих травмах, но Гарольд все равно переполошился – он суетится и причитает, то и дело спрашивая, точно ли он себя хорошо чувствует.

Они встретились в одном из любимых ресторанов Гарольда, где говядину получали из коров с фермы на севере штата, которых шеф-повар самолично растил и называл, а овощи росли на крыше здания, они едят закуски и разговаривают – он старается жевать только правой стороной, чтобы еда не касалась его нового зуба, – но тут он чувствует, что кто-то подошел к их столику, поднимает глаза и видит Калеба, и, хоть он и убедил себя, будто ничего не чувствует, его тотчас же захлестывает страх.

Пока они с Калебом были вместе, он ни разу не видел его пьяным, но сразу понимает – он пьян и опасен.

– Твоя секретарша сказала, где тебя найти, – говорит ему Калеб. – А вы, должно быть, Гарольд. – Он протягивает Гарольду руку, и тот с недоуменным видом ее пожимает.

– Джуд? – говорит Гарольд, но он не может вымолвить ни слова.

– Калеб Портер, – представляется Калеб и проскальзывает на полукруглый диванчик, прижимаясь к нему. – Мы с вашим сыном встречаемся.

Гарольд смотрит на Калеба, затем на него, открывает рот, за все то время, что они знают друг друга, ему впервые нечего сказать.

– Можно у вас кое-что спросить? – Калеб подается к Гарольду, как будто хочет поделиться с ним секретом, и он глядит на лицо Калеба, на его лисью привлекательность, на темные, поблескивающие глаза. – Только честно. Вам никогда не хотелось иметь нормального сына, не калеку?

Сначала никто ничего не говорит, и он чувствует что-то, словно какой-то ток искрит в воздухе.

– Ты, блядь, кто такой? – шипит Гарольд, и тут он видит, как у Гарольда меняется лицо, как моментально, яростно искажаются его черты – от шока до отвращения, до гнева, так что на какой-то миг он теряет человеческий облик и в одежде Гарольда сидит оборотень.

Потом выражение его лица снова меняется, и он видит, как оно застывает, будто в нем разом каменеют все мышцы.

– Ты это с ним сделал, – очень медленно произносит он. Затем растерянно говорит ему: – Это ведь не теннис, да, Джуд? Это он.

– Гарольд, не надо, – начинает он, но Калеб хватает его за руку, с такой силой, что ему кажется, будто запястье вот-вот хрустнет.

– Ах ты лжец, – говорит он. – Ты калека, ты лгунишка, и ебешься ты херово. И да, ты прав – ты омерзителен. Я глядеть на тебя не мог, не смог ни разу.

– Пошел вон отсюда! – говорит Гарольд, выплевывая каждое слово.

Они говорят шепотом, но разговор кажется оглушительно громким, и в ресторане так тихо, что он уверен – слышно всем.

– Гарольд, не надо, – умоляет он. – Пожалуйста, хватит.

Но Гарольд его не слушает.

– Я вызову полицию, – говорит он, и Калеб соскальзывает с диванчика, встает, Гарольд встает тоже. – Пошел вон, сейчас же! – повторяет Гарольд, и вот теперь все точно на них смотрят, и от унижения его начинает мутить.

– Гарольд, – умоляет он.

Калеб пошатывается, видно, что он и вправду очень пьян, он толкает Гарольда в плечо, и Гарольд вот-вот толкнет его, но тут к нему наконец-то возвращается голос, и он кричит: «Гарольд!», – и Гарольд опускает руку, оборачивается к нему. Калеб ухмыляется и уходит, расталкивая официантов, уже столпившихся рядом.

Сначала Гарольд смотрит на дверь, потом срывается с места и идет за Калебом, и он снова зовет Гарольда, зовет отчаянно, и Гарольд возвращается.

– Джуд… – начинает Гарольд, но он мотает головой.

Он так зол, так сердит, что гнев почти вытеснил унижение. Слышно, как люди вокруг возвращаются к прерванным разговорам. Он подзывает официанта, дает ему карточку, и кажется, что тот возвращает ее через считанные секунды. Сегодня кресло ему не понадобилось, за что он неимоверно, до боли благодарен, и когда он выходит из ресторана, ему кажется, что он никогда еще не был таким проворным, никогда не двигался так быстро и решительно.

На улице ливень. Он ковыляет по тротуару, потому что припарковался в квартале отсюда, Гарольд молча идет рядом. Он так зол, что ему даже не хочется подвозить Гарольда, но они в Ист-Сайде, недалеко от авеню А, и в такой дождь Гарольду ни за что не поймать такси.