Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 - "Курей"! - передразнивает его лихач и щеголь-поселенец из первого Аркова, самого игрецкого поселья. - Ему нешто баба, ему лошадь, черту, нужна! Ты к нему, кривоглазая не ходи! Он те уходит! Ты такого, на манер меня, трафь. Так, как же, Анна Борисовна, дозволите вас просить? Желаете на веселое Арковское житье итти? Без убоинки за стол не сядете, пряником водочку закусывать будете, платок - не платок, фартук - не фартук. Семен Ильин человек лихой. Даму для развлечения ищет, не для чего прочего!

 Прежде хорошенькую Шаповалову взял бы кто-нибудь из холостых служащих в горничные и платил бы за нее в казну по три рубля в месяц. Теперь это запрещено.

 Прежде бы ее просто выкликнули:

 - Шаповалова!

 - Здесь.

 - Бери вещи, ступай. Ты отдана в Михайловское, поселенцу Петру Петрову.

 - Да я не желаю.

 - Да у тебя никто о твоем желании не спрашивает. Бери, бери вещи-то, не проедайся! Некогда с вами!

 Теперь, если она скажет "не желаю", ей скажут:

 - Как хочешь!

 И оставят в тюрьме.

 "Сожительницы" разберутся с "женихами", и останется Шаповалова одна в серой, тусклой, большой пустой камере. И потянутся унылые, серые, тусклые дни.

 Хоть бы полы к кому из служащих мыть отправили, может, к холостому. Повеселилась бы.

 Я однажды зашел в женскую тюрьму.

 Там сидела немка с грудным ребенком.

 Жила она когда-то с мужем в Ревеле, имела "свой лафочка", захотела расширить дело:

 - Дитя много было.

 Подожгла лавочку и пошла в каторгу.

 - Дитя вся у мужа осталось.

 Здесь она жила с сожителем, прижила ребенка, из-за чего-то повздорила с надзирателем, тот пожаловался, ее взяли от сожителя и посадили в тюрьму:

 - Он говорийт, что я украл. Я нишево не украл.

 С бесконечно-унылым, тоскующим лицом она бродила по камере, не находя себе места и, приняв меня за начальство, начала плакать:

 - Ваше высокий благородий! У меня молока нет. Ребенок помирайт будет. Я от баланда молоко потеряла. Прикашите меня хоть пол мыть отправляйт. Я по дорога зарапотаю...

 - Чем же вы заработаете?

 - А я...

 И она так прямо, просто и точно определила, как именно она заработает, что я даже сразу не разобрал.

 - Что это? Нарочно циничная, озлобленная выходка?

 Но немка смотрела на меня такими кроткими, добрыми и ясными, почти детскими глазами, что о каком тут "цинизме" могла быть речь!

 Просто она выучилась русскому языку в каторге и называла, как все каторжанки, вещи своими именами.

 - Ваше высокое благородие! Скашите, чтоб меня хоть на шас отпустили. Один шас!

 И так потянулись бы для Шаповаловой долгие, бесконечные дни одиночества: в женской тюрьме никто не живет.

 Приведут разве поселенку.

 - Тебя за что в тюрьму?

 - Сожителя пришила.

 - Как пришила?

 - Взяла да задавила.

 - За что же?

 - А на кой он мне черт сдался?! Я промышляй, а он пропивать будет!

 - Да ты бы на него начальству пожаловалась!

 - Вот еще, из-за таких пустяков начальство беспокоить...

 - Что ж теперь с тобой будет?

 - А что будет! Будут судить и покеда в тюрьме держать. А потом каторги прибавят и опять кому-нибудь в сожительницы отдадут. А ты за что сидишь?

 - Я не хочу в сожительницы идти.

 - Дура! Ну, и сиди в тюрьме на пустой баланде, покеда не скажешь: "К сожителю идти согласна!" Скажешь, брат! Небось!

 Неволить идти к сожителю не неволят теперь, но человеку предоставляется выбор: свобода или тюрьма.

 Трудно, конечно, думать, чтобы Шаповалова "заупрямилась". Никто не упрямится.

 И вот Шаповалова у поселенца, с которым она столковалась.

 Входит в его пустую, совершенно пустую избу.

 "Сборный человек" вдруг весь разбирается по частям; сапоги с набором отдает одному соседу, поддевку - другому, кожаный картуз - третьему.

 И перед ней на лавке сидит оборвышь.

 - Ну-с, сожительница наша милейшая, теперича вы на фарт идите!

 - На какой фарт?

 - А к господину Ивану Ивановичу. Вы это поскорей платочек и фартучек одевайте. Потому господин Иван Иванович ждать не будут. Живот ему другой кто свою сожительницу подстроит. А жрать нам надоть.

 - Да что ж это я на тебя работать буду?

 - Это уж как на Сахалине водится. Положение. Для того и сожительниц берем. Да вы, впрочем, не извольте беспокоиться. Я на ваши деньги играну, такой куш выиграю, - барыней ходить будете. А теперича извольте отправляться.

 - Да ведь я там, в России, за это же самое мужа, что меня продать хотел, задушила!

 - Хе-хе! Там Рассея! Порядок другой. А здесь, - что же-с! Ну, и задушите! Другой такой же сожитель будет. Все единственно. Потому сказано - каторжные работы. Пожалуйте-с!

Несчастнейшая из женщин

 От пристани до поста Александровского около двух верст. Дорога ведет через лесок. Направо и налево от дороги, за канавой, тянется хвойная тайга, здесь повырубленная и довольно редкая. В ямах и ложбинках еще лежит снег, а по кочкам и на прогалинах уже лезет из земли "медвежье ухо". Его желтый лист лезет из-под земли свернутый в трубочку и пышно развертывается, словно хочет сказать: "Любуйтесь, какое я, медвежье ухо, красивое".

 - Ах, черт ее возьми! - сказал как-то один из служащих, когда я проходил с ним мимо леска. - Сашка Медведева уж стан свой раскинула. Ишь, и флаг ее болтается. Ах, тварь! В этакий-то холод.

 На одном из деревьев болталась грязная тряпка.

 Познакомиться с Сашкой Медведевой, это значит - стать на одну из последних ступеней человеческого падения.

 Сашка Медведева - знаменитость Александровского поста. Ее знают все, а ее клиентами состоят самые нищие из нищих каторги: бревнотаски, дровотаски, каторжане, работающие на кирпичных заводах. Сашку Медведеву презирают все. Даже самые последние из сахалинских женщин говорят о ней не иначе, как с омерзением. Женщина вообще пользуется небольшим почтением на Сахалине; обыкновенно их зовут-таки очень неважным титулом, но для Сашки существует особое наименование, дальше которого уже презрение идти не может...

 Сашке около 45 лет. Плоское лицо, по которому и не разберешь, было ли оно когда-нибудь хоть привлекательно. Вечно мутные глаза. Ветер, холод, непогоды "выделали" кожу на ее лице, и кожа эта кажется похожей на пергамент. Одета Сашка, конечно, в отрепье.

 Зимой эта почти уже старуха валяется по ночлежным домам в Александровских слободках, - по этим ужасным ночлежным домам, содержимым бывшими тюремными майданщиками. Эти ночлежные дома и по обстановке совсем тюрьмы. Те же общие нары вдоль стен, где вповалку спят мужчины, женщины и дети. Здесь же валяется и Сашка Медведева, "припасая" на завтра на выпивку.

 Но как только в воздухе повеет холодной и унылой сахалинской весной, Сашка переселяется в тайгу близ бойкой и людной дороги от пристани к посту; здесь, по образному выражению господ служащих, "разбивает свой стан" и выкидывает свой флаг, - вешает на одном из деревьев около дороги тряпку.

 Это условный знак. И вы часто увидите такую сцену. Идет себе, как ни в чем не бывало, по дороге каторжанин из "вольной тюрьмы", дойдет до дерева с "флагом", оглянется - нет ли кого, грузно перепрыгнет через канаву и исчезнет в тайге.

 А Сашка сидит целый день на полянке, иззябшая, продрогшая и поджидает посетителей. Проводя время в лесу, Сашка одичала, и если увидит какого-нибудь вольного человека, не каторжника, бежит от него так, как мы побежали бы, встретившись с каторжником. Если Сашке приходится нечаянно встретиться с кем-нибудь нос с носом, она боязливо пятится, и тогда в ее мутных глазах отражается такой страх, словно ее сейчас исколотят.

 Контрибуция, которую она берет со своих нищих посетителей, колеблется от двух до трех копеек. Много ли зарабатывает Сашка? - Копеек двадцать в день, а в такие дни, когда, например, в ближних Александровских рудниках углекопам выдают "проценты" за добытый и проданный уголь, тогда заработок Сашки доходит копеек до сорока.