Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 - Да защитник, адвокат-то у тебя был? - спрашиваю у мужичонка, жалующегося, что его осудили "безвинно".

 - Абвакат? Нетути. Хотели взять мои-то в трактире одного, да дорого спросил. Не по карману!

 - Стой, да ведь тебе был назначен защитник. Задаром, понимаешь - задаром? И настоящий адвокат, а не трактирный!

 - Этого я не могу знать.

 - Да перед тобой, перед решеткой-то, за которой ты на суде был, сидел кто-нибудь?

 - Так точно, сидел. Красивый такой господин. Из себя видный. Мундер на ем расстегнут. Ходит нараспашку. С отвагой.

 Очевидно, судебный пристав.

 - Ну, а рядом с ним? В городском платье в черном, еще значок у него такой беленький, серебряный, вот здесь?

 Мужичонка делает обрадованное лицо - вспоминает:

 - Кучерявенький такой? Небольшого роста?

 - Ну, уж там не знаю, какого он роста. Говорил ведь он что-нибудь, кучерявенький-то?

 - Кучерявенький-то? Дай припомнить. Балакал. Сейчас, как прокурат кончил, и он встал. Пронзительно очень говорил прокурат, твердо. Просил все, чтобы меня на весь век, под землю, - "в корни" его, говорит.

 - Ну, хорошо, это прокурат. А "кучерявенький-то" что же?

 - То же говорил что-то. Только я не слушал, признаться. Не к чему мне.

 - Да ведь это и был твой защитник, твой адвокат!

 - Скажи! А я думал, он из господ. Из судейских!

 - Да перед этим-то, перед судом, в тюрьме он у тебя был?

 - Кто? Кучерявый?

 - Кучерявый!

 - Кучерявого не было. Ай был? Ай не был? Был! - наконец вспоминает он. - Верно! Был одново. Спрашивал, есть ли у меня свидетели? Какие же у меня свидетели могут быть? Мы люди бедные. Нам свидетелей нанять не на что!

 Есть ли что-нибудь беспомощнее?

 Надо правду сказать, что господам защитникам не мешало бы повнимательнее относиться к своим клиентам "по назначению".

 Многие так до суда не знают в лицо своего защитника...

Женская каторга

 - Виновна ли крестьянка Анна Шаповалова, двадцати лет, в том, что с заранее обдуманным намерением лишила жизни своего мужа посредством удушения?

 - Да, виновна.

 Шаповалову приговорили к двадцати годам каторжных работ.

 В Одессе ее сажают на пароход Добровольного флота.

 - Баба - первый сорт!

 - Хороший рейц будет! - предвкушает команда.

 В Красном море входят в тропики, где кровь вспыхивает, как спирт.

 Женский трюм превращается в пловучий позорный дом.

 - Ничего не поделаешь! - говорят капитаны. - Борись, не борись с этим, ничего не выйдет. Через полотняные рукава, которые для нагнетания воздуха устроены, подлецы ухитряются в трюм спускаться.

 Это обычное явление, и если этого нет, каторжанки даже негодуют.

 Пароход "Ярославль" перевозил каторжанок из поста Александровского в пост Корсаковский. Старший офицер господин Ш., человек в делах службы очень строгий, ключи от трюма взял к себе и не доверял их даже младшим помощникам.

 На пароходе "ничего не было".

 И вот, когда в Корсаковске каторжанок пересадили на баржу, с баржи посыпалась площадная ругань:

 - Такие-сякие! В монахи вам! Баб везли, и ничего. Нас из Одессы везли, с нами на пароходе вот что делали!

 Женщины лишились маленького заработка, на который сильно рассчитывали, и сердились.

 Команда таскает в трюм деньги, водку, папиросы, фрукты, платки, материи, которые покупает в портах.

 Молодые добывают. Старухи-старостихи устраивают знакомства.

 В трюме площадная ругань, торговля своим телом, кровавые и разнузданные рассказы, щегольство нарядами.

 Падшие женщины, профессиональные преступницы, жертвы несчастия, женщины, выросшие в городских притонах, крестьянки, идущие следом за своими мужьями, - все это свалено в одну кучу, гнойную, отвратительную. Словно живые свалены в яму вместе с трупами.

 Некоторые еще держатся.

 Эта голодная честность, изруганная, осмеянная, сидит в уголке и поневоле завистливыми глазами смотрит, как все кругом пьет, лакомится, щеголяет друг перед дружкой обновами.

 Женщина смотрит с ужасом:

 - Куда я попала?

 Она теряет почву под ногами:

 - Что я теперь такое?

 До Цейлона иные выдерживают, а в Сингапуре, глядь, все каторжанки на палубу вышли в шелковых платочках. Это у них самый шик! "Ах, вы такие-сякие! Щеголяйте там у себя в трюме, а на палубу чтоб выходить в арестантском!" рассказывают капитаны.

 И вот пароход приходит в пост Александровский.

 Там пароход с бабьим товаром уже ждут.

 Поселенцы, так называемые "женихи", все пороги в канцеляриях обили:

 - Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость, дайте сожительницу!

 - Ну, дозвольте взять бабу. Все единственно.

 - Да зачем тебе баба? Ты пьяница, игрок!

 - Помил-те, ваше высокоблагородие, для домообзаводства!

 Привезенных баб разместили.

 Добровольно следующие с детьми остались дрогнуть в карантинном сарае. Каторжанок погнали в женскую тюрьму.

 Перед окнами женской тюрьмы гулянье.

 "Женихи" смотрят "сожительниц нового сплава". Каторжанки высматривают "сожителей".

 Каторжанки принарядились. Женихи ходят гоголем.

 - Сборный человек, одно слово! - похохатывают проходящие мимо каторжане "вольной", "исправляющейся" тюрьмы.

 "Жених", по большей части, "весь собран": картуз взял у одного соседа, сапоги у другого, поддевку у третьего, шерстяную рубаху у четвертого, жилетку у пятого.

 У многих в руках большая гармоника, верх поселенческого шика.

 У некоторых по жилетке даже пущена цепочка.

 У всех подарки: пряники, орехи, ситцевые платки.

 - Дозвольте орешков предоставить. Как вас величать-то будет?

 - Анной Борисовной!

 - Вы только, Анна Борисовна, ко мне в сожительницы пойдите, каждый день без гостинца не встанете, без гостинца не ляжете. Потому - пронзили вы меня! Возжегся я очень.

 - Ладно. Один разговор. Работать заставите!

 - Ни в жисть! Разве на Сахалине есть такой порядок, чтобы баба работала? Дамой жить будете! Сам полы мыть буду! Не жизнь, а масленица. Бога благодарить будете, что на Сакалин попали!

 - Все вы так говорите! А вот часы у вас есть? Может, так, цепочка только пущена.

 - Часы у нас завсегда есть. Глухие с крышкой. Пожалуйте! Одиннадцатого двадцать пять.

 - А ну-ка, пройдитесь!

 "Жених" идет фертом.

 - Как будто криво ходите!

 Будущие "сожительницы" ломаются, насмешничают, острят над "женихами".

 "Женихи" конфузятся, злятся в душе, но выказывают величайшую вежливость.

 Степенный мужик из Андрее-Ивановского, угодивший в каторгу за убийство во время драки "об самый, об храмовой праздник", подавал по начальству бумагу, в которой просил:

 "Выдать для домообзаводства из казны корову и бабу".

 В канцелярии ему ответили:

 - Коров теперь в казне нет, а бабу взять можешь.

 Он ходит под окнами серьезный, деловитый, и осматривает баб, как осматривают на базаре скот.

 - Нам бы пошире какую. Хрястьянку. Потому лядаща, куда она? Лядаща была, из бродяг. Только хлеб жевала, да кровища у ей горлом хлястала. Так и умерла, как ее по-настоящему звать даже не знаю. Как и помянуть-то неизвестно. Нам бы ширококостную. Штоб для работы.

 - Вы ко мне в сожительницы не пойдете? - кланяется он толстой, пожилой, рябой и кривой бабе.

 - А у тя что есть-то? - спрашивает та, подозрительно оглядывая его своим единственным глазом. - Может, самому жрать нечего?

 - Зачем нечего! Лошадь есть.

 - А коровы есть?

 - Коров нет. Просил для навозу - не дали. Бабу теперь дать хотят, а корову - по весне. Идите, ежели желаете!

 - А свиньи у тебя есть?

 - И свиньи две, курей шесть штук.