Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 - Так нельзя ли как-нибудь... Ну, не отправлять ее к мужу...

 - Невозможно. За мужем пришла, к мужу и должна идти. Порядок!

 И вот эти "добровольно следующие", после всех мытарств, "поступают", наконец, к мужьям, которых они спасли от тюрьмы ценой собственной жизни, страданий, мучений.

 Кто же приходит к ней из тюрьмы вместо ее "Стяпана", мужика, приговоренного за нанесение смертельных побоев в пьяном виде?

 Выходит "жиган", игрок, готовый проиграть и ее и себя.

 Выходит "хам", самое презираемое существо, даже в каторге. Наголодавшееся, отощавшее, полупомешанное от голодной жадности существо, готовое за одну копейку на все.

 Выходит представитель несчастной "шпанки", изолгавшийся, изворовавшийся, забитый, трусливый, несчастный.

 И ей, шедшей за мужиком "Стяпаном" придется жить с "жиганом", с "хамом", со "шпанкой".

 Есть исключения. Люди, которые ухитряются "уцелеть" в тюрьме, выйти из них такими же "Стяпанами", как вошли. Их спасет эта надежда:

 - Приедет жена, приедут дети. Будем жить.

 И, среди грязи и ужаса каторги, эта надежда их хранит и спасает.

 Но это только исключения.

 Они спасены, но какой ценой: Сакалин жизнь за жизнь требует, страна уж такая! - как говорят здесь.

 А сколько напрасных жертв! Сколько напрасно загубленных жизней!

 "Добровольно следующую" с мужем отправляют на поселенье.

 - Ни лошаденки, ничего! - слышите вы от поселенок, "добровольно последовавших", в глухих, голодных сахалинских посельях. - Дадут тебе мотыгу (род заступа) много ли земли намотыжешь? Какая это пашня!

 - Просили бы лошадь.

 - Лошадей не дают, нету. Просили, просили - насилу коровенку в рассрочку выпросили. Да и ту бродяги зарезали. Теперь и коровы нет и деньги в казну каждый месяц плати!

 Это как нельзя более частая жалоба.

 Итак, нищенское хозяйство еле-еле идет, а тут, что есть, последнее беглые, бродяги разоряют.

 В конце-концов ссыльно-каторжная - это повсеместно предмет зависти для "добровольно следующих".

 - Им и паек, им и все. А нам что? им ли не житье? Гуляй - не хочу. Отдадут сожителю, - не понравится ей - уйдет, другого дадут!

 Жить - вечно дрожать, что любимого человека, за которым пошла на каторгу, каждую минуту могут выпороть, по первому капризу, первой жалобе заковать и посадить в "кандальную". Изругать последними словами за то, что он не снимает шапки перед каким-нибудь возвращающимся из клуба служащим, а он должен стоять в это время без шапки, дрожа от бессильного бешенства и страха, и говори:

 - Простите, ваше высокоблагородие!

 Видеть ежечасное, ежеминутное унижение любимого человека, тяжкое, часто гнусное.

 Слава Богу, что на Сахалине мало "добровольно следующих" интеллигентных женщин.

 В посту Александровском вы встретите маленькую, миниатюрную женщину, скорее ребенка, с детским лицом, по-девичьи заплетенной косой. На вид ей лет семнадцать.

 - Должно быть, дочь кого-нибудь из служащих?

 - Нет, это жена ссыльного каторжного Э.

 Этот ребенок здесь, среди каторги. Ей бы, казалось, еще жить под крылышком у родных. А между тем жизнь этого ребенка такая трагедия, какой не вынести и большому-то, пожившему человеку.

 Ее жених, совсем еще юноша, убил своего товарища.

 - Совершив это под влиянием мозгового увлечения! - как довольно витиевато объясняет он.

 Его приговорили на двадцать лет каторжных работ.

 Их любовь была "детской любовью": они оба еще учились.

 Но этот ребенок пожелал следовать за своим несчастным женихом. И решимость принести себя в жертву была так велика, что родителям молодой девушки пришлось уступить. Она выхлопотала себе разрешение следовать на том же пароходе, на котором отправляли ее жениха.

 Это стоило большого труда. Это "не по правилам".

 В Одессе молодой девушке объявили:

 - Вы можете отправляться только со следующим пароходом. С этим - ни под каким видом.

 Эта юная, со школьной скамьи девушка бросилась хлопотать, просить, умолять, - и добилась своего. Одесский градоначальник приказал взять ее на пароход.

 Что это было за путешествие - можете судить.

 И так-то тяжело ехать пассажиром на "каторжном" пароходе. Тяжко плыть под это неумолчное громыханье, лязг кандалов, которые доносятся из трюмов.

 А слушать эту неумолчную, страшную песню, зная, что в этом хоре звенят и его кандалы. Ходить по палубе, зная, что там, под ногами, в трюме среди серых халатов и наполовину бритых голов, среди людей, потерявших человеческий облик, томится любимый человек.

 - Она меня спасла! - говорил мне Э. - Без нее я бы погиб. Чтобы мне было полегче, меня перевели в лазарет. И вот в Сингапуре ко мне входит конвойный.

 В Сингапуре пароход пришвартовывается прямо к пристани, спускаются сходни. Близость земли дразнит каторжан. Конвойный предложил Э.:

 - Слушай, за мной есть преступление. Как только пароход придет во Владивосток, меня сдадут под суд, а военный суд не помилует. Мне остается одно - бежать. Хочешь бежать вместе? Один я здесь, в чужой земле, пропаду, я человек без языка. Ты человек с языком, знаешь по-ихнему, - вместе не пропадем. Сегодня ночью я буду стоять на часах у лазарета, - вместе и уйдем.

 - Какая жажда свободы проснулась! - говорит Э. - Даже голова закружилась. Да как вспомнил, что здесь она, что она мне всю жизнь отдала. Что я собираюсь делать? И ответил конвойному: "Нет".

 Побег, конечно, не удался бы. Английские власти живо поймали бы беглецов и доставили обратно. А тогда - вечная каторга, плети.

 - Если бы не она, - погиб бы я.

 Несчастный Э. прав. Она и в каторге здесь, на Сахалине, его спасла, - но какой ценой?

 - Сакалин! Жизнь за жизнь ему отдать надо. Такой уже порядок! - вспоминается поговорка каторжан.

 По прибытии на Сахалин Э. поместили, как долгосрочного в кандальную тюрьму, а молодую девушку приютила семья доктора Л.

 И началась "жизнь" с маленькими, грустными праздниками: получасовыми свиданиями по воскресеньям в тюрьме.

 Ждали, пока Э. выпустят из кандальной. Но тут в дело вмешалась сахалинская администрация. Она поняла разрешение следовать за женихом так:

 - Значит, мы должны их немедленно перевенчать.

 Молодой девушке было предписано:

 - Или немедленно венчаться или уезжать.

 Свадьба состоялась в Александровском соборе. Жениха с конвойными привели из кандального отделения.

 Это была картина венчанья среди слез, - венчанья, на котором все плакали.

 - До сих пор, как вспомню, сердце переворачивается! - рассказывает мне жена доктора.

 Из церкви "молодые" зашли в дом доктора Л., напились чаю, а через десять минут Э. снова отправили в "кандальную". Брачный пир был кончен.

 Госпожа Э. осталась жить в семье доктора.

 Свидания с мужем, как раньше с женихом, по-прежнему происходили по воскресеньям в тюрьме.

 Чего-чего не вынесла эта маленькая страдалица "новобрачная".

 Она ученица консерватории, отличная пианистка, которой сулили блестящее будущее, и она должна была ходить играть на вечеринках у господ служащих. Играть им танцы, аккомпанировать их пению, - все это, конечно, "из любезности".

 - Ну, чего вы идете? - говорят ей, бывало, в семье доктора Л. - До того ли вам? Вы посмотрите. Извелись совсем, на себя непохожи...

 - Нельзя, нельзя! - отвечает она. - Присылали звать. Могут на меня обидеться, - и на "нем" выместят!

 Кто был на Сахалине, кто видел, как дрожат несчастные женщины за своих бесправных мужей, тот поймет, каким ужасом, вероятно, сжималось сердце бедняжки при одной этой мысли.

 И она шла играть.

 Господа служащие считали неудобным подавать руку "жене ссыльного каторжного", и она, приходя на вечеринку играть "из любезности", делала общий поклон и немедленно садилась за пианино, ожидая приказания.