Новый Мир ( № 12 2010) - Новый Мир Новый Мир

Люди: толпа и народ. — “Огонек”, 2010, № 37, 20 сентября <http://www.kommersant.ru/ogoniok>.

Книга Юрия Лотмана “Непредсказуемые механизмы культуры” подготовлена на основе архивных материалов, хранящихся в Эстонском фонде семиотического наследия Таллинского университета. Это первый том серии Bibliotheca Lotmaniana, выпускаемой издательством Таллинского университета и посвященной творчеству Юрия Лотмана и его исследовательским интересам.

Цитата из книги: “Столь же принципиально нереализуем в жизни был романтический идеал возвышенного индивидуализма:

Он меж людьми ни раб, ни властелин,

И все, что чувствует, он чувствует один!

(Лермонтов)

Уединение всегда практически означает включение такой точки зрения, с которой некие реально существующие личности „как бы не существуют” — „не считаются”.

Вообрази: я здесь одна,

Никто меня не понимает —

пишет Татьяна Онегину. Мать, сестры, няня, соседи, слуги с ее романтической позиции „не считаются”. <…> Всякая попытка осуществить на практике романтическую модель связана с переводом какой-либо группы реально существующих лиц в категорию „социально несуществующих””.

Владимир Мартынов. Колокольчики Пярта. — “Известия”, 2010, на сайте газеты — 10 сентября <http://www.izvestia.ru>.

“Мы начали общаться в середине 70-х годов, и тогда мы были абсолютными единомышленниками. Я помню замечательный фестиваль современной музыки в Риге 1978 года. Мы выступили тогда единым фронтом: Пярт, Сильвестров и я. Это было наше противостояние авангарду, в том числе „великой троице” советской музыки: Шнитке, Губайдулиной и Денисову. Дело в том, что начинали мы все как авангардисты.

А потом, в 70-е годы, фронт новой музыки раскололся. Сильвестров, Пярт, я и Александр Рабинович вышли из рядов авангардизма. Это было удивительное открытие того, что музыка может не только пукать и рыгать, что она способна быть красивой и простой. Мэтр авангарда Эдисон Денисов относился к нашему открытию очень болезненно и воспринимал смену идеалов как предательство. Когда Шнитке написал свой квинтет, в котором при ключе стоят два бемоля — следовательно, есть тональность (нечто безнадежно устаревшее для адептов авангарда), — в кругах Денисова и Юрия Холопова всерьез обсуждалось, подавать ли Шнитке после этого руку”.

Мысль в сослагательном наклонении. Беседовала Ольга Балла. — “Знание — сила”, 2010, № 7 <http://www.znanie-sila.ru>.

Говорит Михаил Эпштейн: “Как любящие пытаются расшевелить друг друга, пробудить желание — так и я пытаюсь пробудить у культуры желание роста, трогаю ее заветные интимные местечки, еще не заласканные, чтобы она размялась, потянулась навстречу, чтобы в ней вспыхнул интерес обновления методов, концептов, дисциплин”.

“Критик точно знает, как надо и чего не надо. А я не считаю, что вообще что-то достойно отсечения или упразднения из культуры. То, что этого достойно, — умрет само: просто рано или поздно прекратится поступление питательных соков, исчерпаются процессы смыслообразования. Но это не моя задача. Я — не лесоруб. Дерево высыхает само”.

Нарисованный человек. Финалист “Большой книги” Андрей Балдин о пляшущих буквах, цветных словах и ажурном календаре. Беседу вела Ольга Рычкова. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2010, № 206, 14 сентября

<http://rg.ru>.

Говорит Андрей Балдин: “Новые праздники оставляют много вопросов. Это понятно: праздничный день должен пустить корень, обрести свою традицию. Только после этого он может попасть в большой московский календарь. Это и происходит сейчас с Днем города. В принципе он на своем месте, в сентябре. Хотя лучше бы ему переехать на вторую половину месяца, когда начнутся большие праздники — Новолетие, несколько новогодних дней, связанных с церемонией осеннего равноденствия, Рождество Богородицы (21 сентября), на которое приходится несколько важных московских отмечаний, к примеру, потеря и обретение Москвы в пожаре 1812 года, день ее огненного преображения, о котором много пишет Толстой. В конце сентября, в красках бабьего лета, Москва является нам в лучшем своем виде. Начало месяца сложно. И праздник пока не устоялся. Сейчас это в большей степени казенное мероприятие. Город еще не освоил его снизу. Нужно набраться терпения и действовать точнее — календарь есть строение ажурное”.

Ср.: “При советской власти были глубоко чуждые мне, но внутренне мотивированные праздники. Почему 7 ноября — праздник советского государства? Потому что реально или мифологически, но в этот день образовалось государство рабочих и крестьян, с большевиками во главе. А дальше можно сочинять про 7 ноября все что угодно, нанимать сильных режиссеров, которые будут, как Ромм, снимать качественное пропагандистское кино. Миф работает, когда у обывателя есть ответ на вопрос: как этот миф связан с его собственной судьбою? А сегодня такие мифы невозможны. 4 ноября — праздник для Церкви, а для общества в целом — нет, хотя что может быть плохого в Дне гражданского единства, который отсылает нас к Минину и Пожарскому? Но этот праздник не отвечает нам на вопрос: как он связан с нашей сегодняшней жизнью, с судьбой наших детей, с государством, внутри которого мы живем?”, — пишет Александр Архангельский (“Литератор — профессия, писатель — призвание”. — “Православие и мир”, 2010, 27 сентября <http://www.pravmir.ru> ).

Поэт Рубинштейн. Беседовала Соня Бакулина. — “ Jewish.ru ”, 2010, 3 сентября <http://www.jewish.ru/culture>.

Говорит Лев Рубинштейн: “А читал я очень много — с фонариком под одеялом. Как-то я решил провести эксперимент и перечитать все свои любимые детские книжки. Какие-то авторы, от которых я в детстве был без ума, как, например, Майн Рид, оказались сущим барахлом. „Остров сокровищ” и „Три мушкетера”, напротив, оказались совершенно не детскими книгами”.

“В поэзии и искусстве для меня всегда была важна уникальность. На этом пути я много чего перепробовал. Чтобы стать узнаваемым с первой ноты, необходимо найти свой жанр. Одно время я работал в библиотеке, где занимался каталогами. Библиотечные карточки были для меня обыкновенным рабочим материалом, которым я пользовался еще и в качестве черновиков для написания стихов. Однажды мне пришло в голову, что это никакой не черновик, а самое настоящее литературное произведение! Библиотечная карточка отзывалась различными культурными реминисценциями в сердце любого гуманитария, была тактильно привычна для всех интеллигентов того времени. Вот я и стал делать картотеки. Меня устраивало то, что они существовали в одном экземпляре. Кое-что я копировал, чтобы подарить друзьям и близким. Потом появился один сумасшедший издатель-энтузиаст, которому полюбилось мое творчество, и он решил меня издать. В начале 90-х вышли три мои картотеки, которые сегодня являются большим раритетом”.

Пришло время молчания. Финалист “Большой книги” Герман Садулаев о будущем Толстом, чеченской мифологии и отсутствии творческих планов. Беседу вела Ольга Рычкова. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2010, № 220, 30 сентября.

“ РГ: Несколько лет назад в журнале „Знамя” вы опубликовали так называемую реконструкцию чеченского эпоса „Илли”, отметив в предисловии: „Погибший в младенчестве этнос чеченцев не успел сформировать своих Вед, своей Илиады, Старшей и Младшей Эдды, Калевалы. Пусть читатель простит меня за то, что я, со своими скромными способностями и познаниями, решил записать нерожденный чеченский миф, чтобы оставить в истории и литературе память о своей земле и своем народе”.

И добавили, что „это произведение еще не закончено”. Работа над ним продолжается?

Герман Садулаев: Несколько лет назад я был очень наивным. Думал и говорил с таким пафосом. Это было довольно искренне и мило, но прошло. Меня по-прежнему интересуют мифы и мифотворчество — более чем что-либо иное в искусстве. Но я едва ли верю теперь, что могу „оставить в истории память о своей земле”, и все такое. Это определяется слишком многим, кроме самой словесности. Тем не менее „Илли” — очень интересная реконструкция: она встраивает разрозненные сказки и предания вайнахов в общий контекст индоевропейской мифологии. В действительности все дошедшие до нас памятники письменности являются именно такими реконструкциями — они составлялись, конечно, не безымянной массой, а такими же литераторами своего времени, которые, будучи под сильным влиянием современной им культуры и эпохи, предпринимали попытку консолидировать и зафиксировать уже исчезавшие на тот момент бессистемные устные предания. Но моя попытка предпринята слишком поздно по часам истории этноса. Да и по моим личным часам тоже. Чтобы творить миф, и этнос и поэт должны быть молоды, наивны, наполнены пафосом, верить, что воздвигают нерукотворный, и далее по тексту. А мы все как-то быстро, в одночасье по космическим меркам, повзрослели или, что то же самое, постарели. Время мифа прошло. Потом было время пародии, но и оно проскочило как-то очень быстро. Наверное, теперь пришло время молчания”.