Новый Мир ( № 12 2010) - Новый Мир Новый Мир

Егор Холмогоров. Мне скучно, бес... — “Новые хроники”, 2010, 6 сентября <http://novchronic.ru>.

“Начал смотреть нового бибисишного „Шерлока”. Местами очень хорошо — полный восторг. <…> Но вот что любопытно — европейцы (в той степени, в какой англичане — европейцы) пытаются снова реанимировать архетип европейской цивилизации — архетип Фауста — мятущийся дух, неостановимый в жажде познания и устремленный к бесконечности. Европа, вроде бы, уже закатилась, контекст изменился, и вдруг снова фаустовский человек в таком беспримесном виде и снабженный новейшими электронными гаджетами”.

“Но вообще, появление новой апелляции к этому архетипу показывает, что европейцы хотят доказать, — они еще живы. Это, кстати, не очень хорошо для русской культуры и самосознания. Дело в том, что нас реально прет от фаустовского человека. Мы, люди русской культуры, находим оправдание Европы именно в этом фаустовском духе, в заявке на сверхчеловечность. На мой взгляд, это величайший обман, ибо Европа по большей части разыгрывает перед собой и миром „фаустовский театр”. Реальный человек не может думать так и с такой скоростью, как Шерлок, обрабатывать такие массивы информации, сопоставлять такие разбросанные факты. Вообще, гениальность — это не сверхмощь разума, это инвольтация. В разуме же, стремящемся беспредельно расширить свои естественные границы, есть нечто нереальное, а в образе такого человека (так сказать, „рекламном супергерое” цивилизационного пространства) — нечто демоническое (что и показал Гете)”.

Алексей Цветков. Заметки о ходьбе строем. — “ InLiberty.ru /Свободная среда”, 2010, 16 сентября <http://www.inliberty.ru>.

“Одна из главных нелепостей диалекта, о котором идет речь, — само его название, литературный язык. Никакого отношения к литературе он, конечно, не имеет — ни исторически, ни в современной модификации. У меня есть сильное подозрение, что термин позаимствован из французского языка вместе с общей нормативно-полицейской установкой по отношению к речевой и письменной практике, но в современном французском языке это название отмерло: попытка набрать его в Википедии отсылает, как легко убедиться, к куда более вразумительной формулировке „стандартный язык””.

“Хотя само выражение „литературный язык” закрепилось за русским стандартом еще до революции, он, по сути, стал порождением советской власти, которая насаждала его особенно рьяно, в целях унификации и нивелирования. Советское происхождение русского литературного языка явствует из того, что в его основу положен московский диалект с его аканьем и „коришневыми булошными”, так озадачившими меня в молодости. Царское правительство, несомненно, взяло бы за основу петербургский, где гласные были совершенно другими, а „ч” всегда оставалось „ч”. Настоящий русский литературный язык, лишенный всех живых оттенков и нетерпимый к лингвистической крамоле, — это язык партийных документов и докладов на съездах КПСС. Стандартный язык с точки зрения лингвистики — лишь один из диалектов, но он обладает особым статусом, он всегда в той или иной степени искусственный. Его исключительный статус — всегда политический. Согласно известному афоризму (впервые прозвучавшему на языке идиш), язык — это диалект, имеющий в своем распоряжении армию и флот”.

“Претенциозный эпитет „литературный” в названии стандартного языка особенно оскорбителен именно для литературы. Никакой уважающий себя писатель на этом чиновничьем обрубке не писал. Весь стиль крупнейшего и самого оригинального русского прозаика XX века Андрея Платонова — это бунт против стандартной косности, не оставляющий камня на камне от казенного синтаксиса”.

Что такое актуальность. (Анкета.) — “Искусство кино”, 2010, № 5.

Говорит художник Георгий Пузенков: “Актуальное — это то, чего сиюминутно не хватает и от чего отказываются мгновенно после его получения. Современное искусство претендовало на отрезок времени хотя бы в пять — десять лет. Оно было „present perfect continuous” , удаленным от настоящего дистанцией осмысления — тем самым мандельштамовским „воспоминанием”. Классика в этих рамках была „present perfect simple” . Таким образом, актуальное искусство сквозь призму английской грамматики предстает незаконченным действием „present continuous” , которое еще продолжается, жарится, как яичница, но может еще и подгореть”.

Протоиерей Александр Шаргунов. Между толерантностью и любовью (О нашем миссионерстве). — “Москва”, 2010, № 8.

“Речь идет о такой любви, из которой никто не может быть исключен. Искушение возникает в связи с так называемой толерантностью — той ложной любовью, которая путает, как правило, намеренно, понятия греха и грешника. Сразу оговоримся, что за толерантность порой принимают искреннюю любовь к другим с терпеливым отношением к их ложному свободному выбору и с глубоким желанием и стараниями помочь найти им истинный путь. Мы коснемся этой темы. Но кому не ясно, что попытка установить „мир и безопасность” на основе толерантности — иное, некое новое глобальное явление. После крушения великих идеологий минувшего века толерантность стала идеологией, превосходящей саму идеологию. Превосходящей саму человеческую мысль. Превознося на все лады тех, кто поклоняется этому новому идолу, новая идеология обретает право и власть беспощадно судить всех, кто противится ей. Толерантность в сегодняшнем мире означает, что вера — строго частное дело, но подчинение общепринятому — обязательно. По сути — это торжество того, что было во времена жестоких гонений на Церковь в Римской империи. Положи зернышко ладана перед статуей императора, и ты свободен. Иди и веруй во что хочешь — во Христа или в антихриста. Если все верования законны, равным образом гарантированы духовной пустотой государственной власти, это значит, что само дело веры относительно. Оно должно быть на втором плане, apriori отмечено отрицательным знаком. От начала до конца вера рассматривается как нечто отрицательное с точки зрения торжествующего зла, в то время как скептицизм становится „благом”, гарантом общественного мира и свободы. Иными словами, ослабление веры будет всегда желательным, поскольку содействует демократическому сосуществованию самых разных идей. Может ли с этим согласиться исповедник истины? Все сопротивляется в нас этой установке”.

“Когда мир утверждает неадекватность „традиционной мысли”, есть один только выход — глубокое приобщение к древней и всегда новой культуре совершенной самоотдачи в крестной пасхальной жизни, даже до мученичества”.

Игорь Шафаревич. Мы и они. — “Завтра”, 2010, № 39, 29 сентября.

“Все население нашей страны распадается на две неравные части, которые можно условно назвать — „они” и „мы”. Формально определить их трудно, но каждый ясно понимает, к какой части он принадлежит. Роль этих частей в современной жизни далеко не одинакова. „Они” управляют жизнью, а „мы” — управляемые. Сначала, лет двадцать пять тому назад, казалось, что власть „их” над нами абсолютна. <…> Но вот что поразительно. Постепенно стало выясняться, что связь между „они” и „мы” не так проста.

В чем-то „они” зависят от „нас”, и появился целый ряд ситуаций, когда „они” вынуждены принимать такие решения, чтобы „мы” были довольны. <…> Положение, похожее на СССР, примерно с 1934 года и до конца коммунистической власти. Тогда это было связано с ожиданием Второй и Третьей мировой войны и с тем, что власть сделала ставку на выход путем русских жертв: сначала военных во время Великой Отечественной войны, а потом — экономических в послевоенное время. Сейчас ситуация связана с тем же вопросом. „Они” требуют все время больших жертв от народа, который больше

чем на 80% — русский. Так что речь идет о русских жертвах. Но, видимо, „они” сейчас уже не в состоянии просто приказать народу принести эти жертвы. Есть ситуации, когда „они” вынуждены пойти навстречу „нашим” интересам или чувствам. Мы, русские, заинтересованы, чтобы наши жертвы были как можно меньше. Поэтому важно было бы понять область зависимости „их” от „нас” и каковы формы давления, которые „мы” способны оказывать на „них”, чтобы эту область увеличивать”.

Михаил Эдельштейн. П. — “Лехаим”, 2010, № 10 <http://www.lechaim.ru>.

“В конце 2009 года портал OpenSpace провел опрос „Самый влиятельный интеллектуал России” — Пелевин победил с большим отрывом. В критике титул „главного писателя” закреплен за ним всерьез и надолго, несмотря ни на какие частные недовольства рецензентов. <…> Конечно, до сих пор находится немалое число умных людей, которые готовы всерьез обсуждать философские глубины творчества братьев Стругацких. Так что появлению ученого слова „онтология” в критических статьях о Пелевине удивляться не стоит. И все же ситуация, когда сколь угодно талантливый фельетонист воспринимается как „наше все” и едва ли не как религиозный учитель, — более чем очевидный сигнал общего неблагополучия литературной системы и, если угодно, интеллектуального нездоровья соответствующей среды”.