Чёрный полдень (СИ) - Тихая Юля

Забыто? Что-то в глубине сознания шелестело. Забытое имя. Ты этого хочешь, девочка без будущего? Этого?

Ковыль пел сотнями жутких, чуждых голосов. Они поднимались в высокие башни хрустального дворца, путались в стеклянных балконах и волновали развешанные в воздухе глаза. Не отличить больше, что слышишь — голос или его эхо.

Лунные молчали. Свита золотой женщины наблюдала, не мигая, как плевок стекает по её лицу.

Ллинорис криво усмехнулась и смахнула его с себя, выпачкав перчатку и стерев с щеки золотую краску. Кожа под ней была светлая и человеческая.

— Объявите девятый танец, — с шипением велела она.

— Ещё не подошло время, — с поклоном возразил квадратный.

— Плевать! Объявите его прямо сейчас!

— Хозяйкой здесь госпожа Юта, — напомнил гуттаперчевый.

Она произнесла в сторону что-то ругательное, а потом взмахнула руками золотой женщины и подошла к краю балкона ломаной куклой.

Ковыль взметнулся тенями. В его песне мелькнула фальшивая нота.

— Танец, — объявила Ллинорис, и на лицо её выплыла ядовитая улыбка, — девятого имени!

-iv.

Главным, на что я смотрела, была Шивин. И в тот миг, когда серебряные глаза закатились и погасли, а тело покачнулось и рухнуло с балкона, я закричала и бросилась к перилам вместе со всей её свитой.

Высота была ужасающая, но золотая женщина поднялась с пола, будто вовсе не пострадав. Кто-то крылатый поднёс ей футляр, и она вынула оттуда маленькую баночку с золотой краской. Вот кисть легко коснулась щеки, заскрасив предательски человеческую кожу; вот лунная госпожа стянула испачканные перчатки, на мгновение обнажив обожжённые до волдырей и угля пальцы, и тут же надела свежие.

— Танец, — эхом прошелестел ковыль, — девятого имени.

Я вдруг вспомнила: Дезире сказал, что мы уйдём до последнего танца. А ведь имён у лунных и есть ровно девять, и девятое из них — то, которое было сутью, то, которое содержит в себе твоё прошлое, — последнее из всех имён. Значит, и танец этот должен быть последним?

От этого по коже пробежала тревога, и я торопливо зашагала к лестнице.

Нужно найти Дезире и уходить отсюда. Я ведь узнала что-то? Что-то да узнала, и пусть дальше Става сама решает, что с этим делать! Там, где в холодной пустоте бурлила ярость, теперь поселилось суетливое дрожащее ощущение, и по лестнице я шагала быстро-быстро, шлёпая босыми пятками по стеклянным ступеням.

Но было уже поздно, конечно. Ковыль пел всё громче, и всё яснее в нём становились отдельные голоса. Песок поднимался пыльным облаком. Стебли становились размытыми призрачными фигурами; туман заволакивал зал. Я сбежала с лестницы и утонула в нём.

Призраки смешались с лунными и стали такими же, как они, тенями. А потом туман сгустился так, что не осталось ничего, кроме него и холодного гладкого пола.

Я сделала по инерции ещё несколько шагов, потом ещё один, и ещё — и поняла, что не знаю, куда идти дальше. В тумане то мелькало что-то, то исчезало снова. Я развернулась на пятках, всматриваясь в хмарь вокруг, но ничего не смогла различить.

— Добро пожаловать, — сказал кто-то за моей спиной.

Голос был похож на мой собственный так, словно это мои слова донесло эхо. Я вздрогнула и обернулась — и увидела, что из тумана выплыло наклонённое бревно, обгорелое с одной стороны.

Казалось, это дерево давным-давно разбила молния. На нём не выросло новой листвы, оно лежало глухое и мёртвое. А на сухой коре свернулась клубком моя змея, с которой мы впервые с самой Долгой Ночи могли смотреть друг на друга.

— Добро пожаловать, — повторила она, — в лиминал.

— Лиминал? — я облизала пересохшие губы. — Что это такое?

— Граница Бездны, где живут духи, страхи и прошлое. Место в нигде и никогда, где совершается настоящая магия. Здесь танцуют лунные и бывают звери за мгновение и вечность до оборота.

— Лунные? Оборот? Но это… это не магия.

— Ты уверена?

Я прикусила губу и промолчала. Туман клубился и клубился, и в нём мелькали кривые, непонятные тени. Не осталось ни колонн, ни мерцающих в высоте глаз, ни балконов; казалось, я должна была давно уже оступиться или упереться в стеклянную стену, но туман заволок собой весь мир и стал бесконечностью.

— Что теперь… делать?

— Людям нельзя заходить в лиминал, — сказала змея. — Здесь время течёт иначе, а свою смерть найти проще, чем что угодно иное. Тебе лучше вернуться.

— Вернуться? Куда? Как?

Змея с укоризной покачала головой, а потом растаяла. Я потянулась пальцами к ускользающему стволу, но поймала одну лишь пустоту.

Огляделась. Вокруг был туман, и больше ничего не было. Моя змея исчезла бесследно.

Я стояла на месте, и ничего не происходило. Туман клубился и холодил ноги, и я зябко переступала по полу, гладкому, словно стекло. Так можно было стоять бесконечно и никуда не прийти.

Наверное, я и стояла — бесконечно. Но потом эта бесконечность всё же иссякла и истончилась, и я пошла вперёд, потому что никакой разницы в направлениях не было.

Туман волновался и стелился полосами, а тени в нём то бледнели, то становились ярче. Я встретила того лысого лунного, что целую вечность назад меня облил, — здесь он стоял, опираясь руками на рукоять зонт, напротив себя самого. У его отражения не было зонта, оно стояло по колено в воде и смотрело в небо, а небо щедро лило дождём, смывая с лица слёзы.

— Ты знаешь, — сказал тот, что с зонтом, не глядя на меня, — иногда об этом нужно вспомнить, чтобы не потеряться в свете.

— Это, по-вашему… танец?

— Никто не любит танец девятого имени. Но от него становится легче.

Мне не казалось, что кому-то из них становилось легче. Дождь всё лил и лил, сильнее и сильнее. Вода добралась лунному-без-зонта до середины бедра, а сам он высыхал и бледнел, как будто вместе со слезами из него выходили все краски.

Я заставила себя отвести взгляд и шагать дальше, сквозь туман и марево фигур.

Что это было — воспоминания? И если так, то почему все они оказались страшны и сюрреалистичны? Или — как там сказала змея — страхи? Но кто станет в здравом уме бояться дождя!..

В здравом уме, мысленно повторила я и сама себе усмехнулась. Здравость — это было совсем не то, в чём можно было обвинить лунного. Что есть здравого в том, чтобы слушать песок, который превратился в ковыль, а потом выпустил тени, а потом стал туманом, и в тумане больше ничего не было? Что есть здравого в разговорах о свете, Бездне, воле Луны и забытых именах?

Я зябко обняла себя за плечи и ускорила шаг.

Тени свивались в неясные, смутные образы. Так в сказках танцевали морочки, притворяясь чем-то неуловимым и желанным; они ловили ладонями болотные огни, собирали их в свои волосы и казались чем-то невероятным, пока заворожённый путник не уходил с головой в бочаг. Одному только Тощему Кияку удалось победить морочек: он завязал себе глаза и шёл, слушая одно только своё сердце.

Тени мелькали всё ближе, а моё сердце не желало говорить — только билось, как сумасшедшее, отдавая куда-то в горло. Я снова ускорила шаг и вдруг вышла к высокому костру.

Он был сложен из целых сухих ёлок, вокруг него суетились безликие тени, — а в самом центре была привязана высокая женщина с лицом в крови. Вместо выколотых глаз у неё остались только чёрные провалы, бурая кровь залила старомодную белую рубаху до самого подола, тени ходили вокруг костра хороводом и добавляли к ёлкам что-то размытое.

Было противоестественно тихо. А потом одна из теней крикнула женским голосом:

— Ведьма!

А другая повернулась прямо ко мне серым пятном вместо лица и сказала важно:

— У неё дурной глаз. Глянула на мельникова сына, и тот на утро ослеп. Ведьма!

Женщина рвалась и беззвучно кричала.

Потом где-то в тени мелькнул факел. А в тенях за ним, в тумане на границе странной сцены, я вдруг увидела себя, бледную и с искажённым лицом. По голубому ситцу у меня на груди растекалось багровое пятно.