Чёрный полдень (СИ) - Тихая Юля

Намотала это безобразие на палец и наморщила лоб.

— Да, — важно сказала я. — Я слышу.

Это была ложь, грубая и наглая. В Лесу всем детям рассказывают, что истину легко отличить от лжи, что у истины есть вес, а ложь — всего лишь фасад, который разлетится от любого движения воздуха. Оттого и слово в книге двоедушников, общее для всех змей — «ложь» — считалось плохим, а мы сами, даже в наше просвещённое время, — немного порочными.

Но ложь лжи рознь, не так ли? И сейчас я врала, совершенно не чувствуя стыда. Потому что, по правде, я не знала, что сделает Дезире, если узнает правду.

Готов ли он пожертвовать мной, чтобы выполнить своё предназначение? А для того, чтобы стать свободным? Что для него перевесит? Что бы это ни было, это не может быть правильно. А потому — и не нужно ему решать.

Да и разве есть у него на это право? Моё ведь решение, а не его.

«Зачарованный» шнурок указывал мне путь — по крайней мере, я делала вид, что он мне что-то указывает. По правде, я просто шла, куда глаза глядят, с самым глубокомысленным видом. Иногда из теней вставали чужие фигуры, и все эти картины были вновь странными и жуткими на вид, — и я знала, что однажды туман приведёт меня туда, куда нужно.

— У нас болтают, — я говорила легко, но выходило громче, чем нужно, как будто я пыталась заполнить голосом стремительно ширящуюся пустоту, — что лунные близки богам. А ещё подобны посланницам смерти.

Дезире наморщил лоб:

— Ты что-то такое рассказывала. Про жаренные в печи души? И смерть, у которой нет почтового ящика?

— Это старуха-смерть. А я говорю про посланниц, они всё больше прекрасные девы, и от их поцелуя засыпаешь навсегда. Вот скажи — есть в этом что-то?

— Ну, что-то, наверное, есть.

— Так лунный — всё-таки чья-то смерть?

— Разве что своя собственная.

Я принуждённо рассмеялась и «сверилась» с ниточкой.

Туман клубился, и мне чудилось в этом что-то пугающее. Тени размылись, и силуэты из них выходили немые и бессюжетные. Мы прошли мимо квадратного, который молился серебряной колеснице, и я вспомнила:

— Я знаю, что Ллинорис — это Полуночь.

Дезире кивнул.

— А что у них… с Крысиным Королём? Я хочу понять. Где ещё спрашивать, если не здесь!

— Я точно не знаю. Там было как-то сложно, она, Крысиный Король, Большой Волк. Это было ещё до того, как она…

— До Охоты?

— Да. А потом она его полюбила.

— Крысиного Короля?.. Но ведь он же… в смысле… как это вообще? Это же она придумала, чтобы мы были равны, чтобы не было Гажьего Угла, и всё такое. А Крысиный Король наоборот…

Дезире пожал плечами:

— Да кто их знает? Олта, это так давно было, что всё могло сто раз перепутаться. Кто его знает, чего там хотел Крысиный Король? Может, и Гажий Угол не он придумал. А, может, она потеряла голову, а потом ей стало стыдно.

— Но она назвала его своим хме. И поэтому Большой Волк на самом деле не мог его убить. И всё это время…

— Да, — повторил Дезире, явно о чём-то умалчивая. — А потом Крысиный Король заигрался в запретную магию и решил, что между целительством и воскрешением нет большой разницы. Мне пришлось его сжечь.

Скажи мне, ребёнок, — сказала мне Шивин пятнадцать лет назад, когда я сидела перед расколотой сторожкой и никак не могла в неё войти. — Ты его видела?

Вы же умеете воскрешать мёртвых, — сказала я невпопад. — Да?

Я не помню, о чём мечтала тогда, и что творилось у меня внутри. Но я помню, что золотая женщина поднялась слитным грациозным движением, золотой свет соскользнул с её кожи, и она вздохнула:

Она его не видела.

Потом, встретившись с Дезире и кое-что про него поняв, я думала: они искали Усекновителя. И, должно быть, нашли и заперли в статуе. А теперь думаю: может быть, они искали Крысиного Короля, который снова пытался сделать мир лучше, чем можно, и брал в оплату за свои услуги крысиные деньги.

А разбитая смертью любимого Полуночь складывала монеты в серебряный сундук и считала, что ради них незазорно убить.

Должно быть, полицейский Темиш был очень набожным человеком.

— Но как же…

Я хотела спросить что-то ещё, но осеклась. Мы вышли к пруду, в котором плавала среди цветов девушка, а чуть в стороне, едва заметная среди тумана, стояла я. На мне было голубое платье, в волосах цветы, а на груди — кровавое пятно.

— Когда мы выйдем, — сказала я торопливо, — я сразу зажму булавочки, как сказала Става.

И нащупала пальцами ту, что в воротнике, и другую, что лежала на самом дне опустевшего кошеля.

Дезире посмотрел на меня с недоумением, а потом поднял взгляд и увидел мою тень.

— Олта!

— Всё хорошо. Помни, что ты обещал. Будь человеком, ладно?

— Олта, не…

— Всё хорошо, — повторила я и потянула его за собой. — Всё так и должно быть.

Он был тяжёлый и сильный и не хотел идти, но это уже не имело значения. Моя тень шла нам навстречу, она уже была здесь, и я уже смотрела в её глаза.

Она протянула мне руку. Я взяла свою ладонь, и туман схлынул.

-i.

Всё сжалось в точку, закрутилось, выплюнуло в стороны хищные тонкие нити, зацепилось, будто крючком. Нас свернуло, пережевало, растянуло в стрелу, безжалостно пронзающую время, — а потом выплюнуло.

Я рухнула на колени и крепко, до боли в пальцах сжала ставины булавки. Они горели странными, щекочущими пальцы чарами, а потом одна лопнула и выпустила в воздух серо-чёрный дым.

В глазах мутнело. В лёгких горело. Голову кружило, и я никак не могла понять, где пол, и стоит и он ровно. Значит ли это, что я уже умерла? Вот так… просто?

— Олта!

Меня дёрнуло вверх, — это Дезире, не церемонясь, рванул меня за плечи и теперь тряс, как куколку. Лицо у него было безумное.

— Ты что тво…

Я закашлялась, хватанула ртом воздух, и он осёкся и всё-таки поставил меня на ноги, поддержал за локоть, прикрыл крылом.

— Меня тошнит, — жалобно сказала я.

В синих глазах плескалась гроза. В голове звенело. Воздух дрожал и пах странным, я вдохнула его и закашлялась снова, и только тогда поняла.

Этот запах не был неприятным. Он не был ни вкусным, ни овратительным; ни двоедушным, ни колдовским; ни запахом трав, ни запахом камня, ни запахом гретого воздуха, ни даже запахом запретной магии.

Он не был человеческим, и лунным не был тоже. Он просто вовсе не принадлежал нашему миру, вот, каким он был, и эта неуместность, которую невозможно было спутать даже с искусственностью, болезненно била в нос.

Это был запах Бездны.

Нас выкинуло в зал, сложенный из гранитных плит: выглаженный чёрный пол, мрачный свод стен и потолок, утопающий в темноте. Весь он был разрисован ритуальным узором много сложнее даже того, что когда-то прикрыла ковром Юта.

Линии сплетались сплошным узором, свивались и путались, собирались в точки и кольца, пересекались так идеально-чётко, будто не были нарисованы человеком. Крючки складывались в знаки, знаки тянули за собой другие знаки и соединялись в слова, слова цеплялись за другие слова и звенели хрустальным, лаконично выраженным смыслом. Линии отражались в зеркалах и продолжались внутри них, за границей нереального; линии входили в крупные стеклянные призмы, чтобы превратиться в кажущиеся линии, линии-призраки, в которых содержится самое отчаянное и невозможное желание.

Рисунок горел чистым и ясным светом, залезал на стены и потолок и был в почти похож на широкий треугольник, опирающийся длинным боком на одну из стен.

В этой стене был обгорелый свод гробницы, заткнутый гранитной пробкой.

— Жертвоприношение, — тихо сказала я Дезире и показала туда подбородком. — Это ведь…

— Знаю.

Гробница сочилась водой. Пренебрегая всеми законами мира, эта вода будто бы текла вверх: капли собирались в ручейки и медленно ползли по стенам, чтобы сорваться в медного крана, воткнутого в глухой камень, и уже из него литься вниз. Воды набрался неглубокий бассейн, больше похожий пока на лужу.