Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

должны помогать друг другу искать этот смысл. Помоги мне, Боже, искать этот смысл, укажи мне путь, чтобы я и другим могла помочь в этом направлении. Помогать кому-нибудь обед варить, пол мыть и т.д., конечно, необходимо. Приходится это делать, но ведь это не главное. Научи меня отличать главное от неглавного и спаси мя, Спасе мой…

(На этом дневник обрывается)

II. Из письма Николая Николаевича Сомова (Котика) Марии Федоровне Мейендорф (тете Мане)

2-го апреля 1962 года

Спасибо за твои бесценные записки… Начал я читать и прослезился, кажется, уже на 30 странице, а сколько горячих слез пролью дальше, особенно потому, что не смогу с тобой вместе их читать, чтобы еще и еще расспрашивать о всех таких драгоценных для меня подробностях, с тобой вместе обсуждать и вспоминать написанное.

Как жалко, что многое мы не знали раньше, не знали тогда или слыхали мимоходом и недостаточно задумывались над этим. Какой мне священной представляется теперь Томашовка, в которой Дедушка хозяйничал молодым человеком, в котором Мама и вы все росли маленькими детьми. В моем представлении Томашовка представлялась только родным гнездом Юрия и его детей… Теперь только я ясно осознал, какое это драгоценное родовое гнездо. Не видел я Каменного Острова, а ведь это было возможно в свое время. Не знаю, понимали ли вы тогда, как все это будет нам потом дорого, или эпоха тогда была такая, что казалось все прочно, все всегда будет и никуда не уйдет. Или, наоборот, сердце подсказывало вам не привязывать слишком детей ко всему этому прошлому, потому что это только прах и призрак. Так оно и оказалось. Ни Томашовки, ни Ягубца нет как мест, как материальных свидетелей протекавшей в них жизни, нет и следа от них не осталось, развеялись, как призрак или мечта. Это прообраз того, как в свое время падут и твердыни Запада, столетние замки, которые, казалось бы, прочно стоят вне всякого времени. Господь учит нас первыми, что все это только бутафория, не только эти места, комнаты, парки, заветные деревья, посаженные Дедушкой и Бабушкой, но даже и весь тот объем душевного, что с этим связано, – и оно тоже все лишняя и ненужная подробность, потому что единственное главное и реальное так просто, что вмещается всего в двух словах: Царствие Небесное. Все остальное ценно только как питательный раствор, растивший в нашей душе росток, тянущийся к Царству Небесному. Конечно, этот раствор был драгоценным и мало, очень мало кто питался таким же, потому так дорого нам все, что ты пишешь, но не надо поклоняться этому или даже оплакивать это как кумира. Я говорю это главным образом в назидание самому себе, прежде как приняться за чтение твоих Воспоминаний. Не знаю как посторонним людям, но для нас на каждой странице сконцентрировано столько, что прочесть за один присест не хватает душевных сил.

Вот взяла ты меня на свое попечение 4-летним мальчиком, и вся жизнь моя прошла под твоим мудрым руководством, не только в большом, но и в малом, во всем, что научено и осталось в памяти с детства, и в орфографии и в арифметике, и в астрономии и в бесчисленных разных сноровках, которые остались как привычки и всегда о тебе напоминают. Все это потому, что ты во все входила, ни к чему не была равнодушна, все оценивала беспристрастно и логично, обо всем судила метко и точно, а нас, детей, обогащала плодами твоих размышлений и приучала нас интересоваться всеми сторонами жизни. Но все проходит. Я старательно хранил твои письма в юношеском возрасте, и они все пропали при эвакуации в Константинополь. Хранил так же и собирал твои письма за время моей студенческой жизни (сохранял вообще все письма, но твои хранились всегда в особом пакете с надписью «от Тети Мани») – и они пропали при переезде в Марокко. Хранил твои письма зрелого возраста, моей счастливой семейной жизни – пропали и они при оставлении Марокко. И остались только последние письма конца моей жизни, когда года мои уже считаны и осталось их немного. И это тоже, как и многое другое, урок мне, неисправимой архивной крысе, что ценность и правда не в этом, не в подробностях нашей жизни, о которых я привык уже полстолетия с тобой делиться, и даже не в переживаниях, которые эти подробности рождают, а только в одном этом простом и главном – стяжании Духа Святого и искании Царствия Божия. Все мы должны рано или поздно к этому придти, и придя к этому, начать понемногу терять интерес к жизни – к той жизни, которая всегда нас захватывала и казалась такой интересной.

III. Смерть баронессы М.Ф.Мейендорф (по запискам ее племянницы)

Тетя Маня Мейендорф скончалась в четверг 19-го апреля 1962 года в 9:30 часов вечера.

Здоровье ее стало быстро сдавать после Рождества, хотя она продолжала вести свой обычный образ жизни: ездила в церковь, выходила ежедневно гулять, самостоятельно одевалась, много читала вслух тете Мане Сабуровой. Опухоль под мышкой очень увеличилась и стала болеть, постоянно поднималась температура. Русский старичок-доктор, живущий в Наяке (штат Н.Й., США), очень внимательно ее осмотрел и сказал, что, кроме заметной опухоли под мышкой, у нее есть и другие, внутренние опухоли, что, по всей вероятности, это рак, но что в ее годы ничего сделать нельзя и поэтому не стоит производить исследования.

В феврале наступили недели, которые, мне кажется, были для тети Мани самым тяжелым временем. Рассудком она понимала неизбежность конца и даже шутила о том, что к девяносто двум годам привыкла к мысли, что все люди умирают. Но ей очень тяжело давалась ее растущая беспомощность, невозможность что бы то ни было изменить в своем состоянии. Не смерть ее пугала, но ее угнетало, что она не может больше жить так, как она считает нужным, что ей ничего не хочется, ничего не интересно, все в тягость, все больно и что она ничего не может сделать, чтобы это изменить. Тяготилась она и тем, что называла отсутствием «сердечной веры», отсутствием умения молиться, хотя почти весь день проводила за чтением молитв и духовных книг.

К концу февраля ее опухоль приняла страшные размеры, захватив всю правую грудь и покрывшись кровоточащими гнойниками. Вся правая рука отекла, и единственным безболезненным положением стало лежание на спине. Она уже не могла ездить в церковь по воскресеньям и потом обедать у Ценки (Елизаветы Михайловны Ветер (урожд. Родзянко), дочери тети Эльветы. Комментарий Е. Муравьевой) с тетей Эльветой, что она особенно любила, не могла писать письма, с трудом читала, но очень любила ежедневно разговаривать по телефону с тетей Эльветой.

В это время стали приходить письма-отзывы от тех, кто читал «Воспоминания» тети Мани. Каждый реагировал на то, что было созвучно его душе, и потому отзывы были очень разносторонние, а тетя Маня радовалась не похвалам, а главным образом реакции на воспоминания по их существу, радовалась тому, что труд ее был не напрасным.

Мне думалось, что ей будет менее тяжело, если мы будем как-нибудь пытаться ее лечить, хотя уже ясно было, что ее положение безнадежно. Тетя Маня приободрилась, мы вызвали хорошего местного врача-кожника, он еще рекомендовал другого доктора; этот доктор предложил поместить ее в больницу, чтобы сделать биоскопию и рентгеновские снимки. Тетя Маня все это проделала очень охотно и даже была разочарована, когда доктор ее выписал из больницы, сказав, что будет лечить ее химическими средствами (анализы подтвердили, что у нее рак).

Вернувшись домой, тетя Маня окончательно слегла в постель. Скоро ей стало не под силу присаживаться даже на несколько минут, так как в сидячем положении было трудно дышать.

19-го марта обе тети Мани исповедовались и причащались, а вечером тетю Маню Мейендорф соборовали. Собралась вся семья, человек пятнадцать, и так как большинство из них были членами хора, то всю службу