Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

В конце Люсиной болезни я заметила у себя опухоль железы, находящейся около шеи, повыше ключицы, и обратилась к Люсиному доктору. Он посоветовал через день смазывать опухоль йодом. Но когда опухоль не уменьшилась, а возросла, он, не считая себя специалистом, предложил мне показаться хирургу. Хирург сразу сказал: «В этом месте слишком много кровеносных сосудов, а потому об операции думать нечего; обратитесь к рентгенологу». Я поняла, что он заподозрил рак. Рентгенолог «просветил» меня лучами и сказал, что рентген не может определить злокачественность опухоли, что надо специальным инструментом взять кусочек и исследовать его, и советовал поехать для этого в Париж. А я и без того собиралась туда возвращаться.

Вернувшись, я поселилась у Анны. Что написал добрый Алек моим в Париж, я не знала. Знала только, что все мои стали усиленно беспокоиться обо мне. Опухоль моя росла на глазах, но без всяких болезненных ощущений: этим мысль о нарыве мною лично была совершенно исключена, и мои подозрения о раке усилились. Мне уже перевалило за восемьдесят. В такие годы человек и в здоровом состоянии привыкает к мысли, что дни его сочтены. Поэтому угроза рака не потрясла меня. Я еще раз узнала, что я смерти не боюсь. Я только сказала Эльвете: «Если доктора начнут говорить страшные слова, то не передавай их твоему Мише, а то он перестанет забавлять меня своими обычными анекдотами и шуточками».

В Париже, как известно, существует знаменитый Пастеровский институт. Его главный врач раз в неделю посещает госпиталь в Версале, близко от Viroflay, где я жила у Анны. Туда я и отправилась с приехавшей ко мне с этой целью Машей Муравьевой. Осмотрев меня, доктор попросил у меня адрес моего «постоянного врача», сказав, что он все ему напишет; тем мое свидание с ним и кончилось. «Моего» доктора у меня никогда не было. Я всегда пользовалась достаточным здоровьем, чтобы не обращаться за советами к какому-то «своему» доктору. Я дала ему адрес доктора Лемме, врача, жившего в Viroflay, который лечил обычно Анниных детей. Этот последний затруднялся отвечать мне на мои вопросы и наконец сказал, что приславший к нему меня специалист предложил ему прописать мне какие-нибудь укрепляющие средства и только через два месяца направить меня снова к нему. Тут я все поняла: мои подозрения о раке обратились в уверенность. Я пожалела милого доктора Лемме и перестала предлагать ему каверзные вопросы. Мои родные знали больше, чем я: отец Александр Ребиндер написал Эльвете еще из Биаррица, что тамошние врачи предположили у меня галопирующий рак. Когда это же подтвердили и парижские, Эльвета дала знать братьям Куломзиным, Федору и Ярославу, и они начали щедро снабжать меня деньгами на лечение. Один из видевших меня докторов измерил торчащую на моей шее шишку: в одном направлении мерка показала десять сантиметров, а в другом пятнадцать. Когда с нее снимали фотографию, делавшая этот снимок ассистентка спросила меня, не мешает ли мне эта опухоль глотать. Отвечая ей «нисколько», я подумала: это, очевидно, придет.

Через несколько времени сняли снова фотографию. Этот раз ассистент спросил, не трудно ли мне дышать. Я опять успела подумать: «И это мне предстоит». Но мысли эти не угнетали меня: я жила, как всегда, настоящим; а в настоящем моя опухоль была совсем безболезненна, я отлично спала по ночам; отлично дышала и ела днем. Будучи раз в церкви и узнав, что после обедни кто-то заказал заздравный молебен, я попросила присоединить и мое имя; я не просила у Бога продолжения жизни, а только сравнительно безболезненной и мирной кончины.

А что переживали мои родные? Главный врач парижского института, видевший меня в Версале (мне это потом рассказывали) и узнав у Маши, что я ей не мать, а тетка, сразу сказал ей: «Не возите вашу тетку по докторам; дайте ей спокойно умереть дома: у нее уже вся спина захвачена». (Это он мои могучие мускулы спины принял, вероятно, за разветвления рака). Но ни сестра, ни зять, ни племянницы не остановились в своем старании как-нибудь спасти меня. Повезли меня в институт Кюри; повезли также к одной докторше массажистке, предки которой уже триста лет никогда не ошибались в диагнозе болезни, и похвалявшейся, что она унаследовала от них это ясновидение; она подтвердила сестре и зятю мнение первых пяти докторов (мне она сказала, что это просто гланда воспалилась). При институте Кюри был отдел, который занимался опытами лечения радиоактивными травами. Во главе этого отдела стояла очень милая, симпатичная женщина-врач, Завадская-Добровольская; ей-то меня и предоставили, как крысу номер такой-то.

Родные мои не только лечили меня, но и молились обо мне. Сережа Чертков, будучи по делам в Италии, привез с собою масло с гробницы Николая Чудотворца и предложил мне с молитвой помазать мою опухоль, что я и сделала.

Фото 86. Мария Федоровна Мейендорф во Франции. 1950—1951

В это время я переехала окончательно к Маше Муравьевой. Докторша Завадская, будучи человеком верующим, сказала Эльвете: «Скоро Пасха, вы бы предложили вашей сестре поговеть». Эльвете не пришлось мне это предлагать: я всегда говела на Страстной.

В институте Кюри доктор, узнав, что я живу в окрестности Парижа, а не в самом Париже, потребовал, чтобы там у меня всегда был под рукой врач, потому что мой рак мог проесть какой-нибудь большой кровеносный сосуд, а это грозило моментальною смертью. Тогда (это было уже после Пасхи) меня познакомили и с восьмым доктором, жившим вблизи от Муравьевых. Этот последний на мои слова, что я согласна умирать, но не хотела бы умирать от рака, высказал мне, что он не считает мою опухоль раковой. На вопрос Миши, говорит ли он это, чтобы успокоить больную, ответил: «Да нет; это мое убеждение. У нее не рак, а нарыв».

Через несколько дней на верхушке опухоли показалось покрасневшее пятно, очень удивившее докторов в институте Кюри, а еще неделю спустя моя опухоль прорвалась, и уже ничего не оставалось докторам, как признать ее нарывом. Произведенный анализ гноя никаких следов рака не показал.

Есть в русском языке такая поговорка: «Гора родила мышь». Тем и кончились все наши тревоги. Этот нарыв еще месяца три гноился, но наконец зажил окончательно. Мне очень хотелось созвать в ресторан на обед всех моих докторов и предложить им распить за мое здоровье бутылку шампанского. Но я не хотела тратить на это деньги моих племянников.

Когда я окончательно поправилась, племянник мой Федор Куломзин стал звать меня к себе в Канаду, прося заняться с его детьми русским языком. Накануне 1952 года (31-го декабря) я была уже у него.

Давно, когда мне еще не было сорока лет, я подметила в просительной ектенье слова: «Прочее время живота нашего в мире и покаянии скончати у Господа просим. Подай, Господи!» Я их отнесла к себе, но, как видно из описания дней революции и моего путешествия по Европе, мирного жития у меня не было. Оно началось только с приездом к Федору и продолжается и теперь, у Никиты.

Редко кому Господь дал такую покойную и счастливую старость. Слава Тебе, Боже! Слава Тебе!

30 мая 1960 г.

Приложения

I. Дневник Тети Мани за 1935 год

22 апреля н.с. 1935 г.

Страстной понедельник. Благослови, Господи, труд мой!

На днях пришла мне в голову такая мысль: чтобы служить Богу, Создателю моему, я стараюсь заботиться о ближних и не уделяю времени на устроение души своей. Правильно ли это? Забота о ближних сводится в большей своей части к труду, т.е. к материальному благосостоянию себя и их (себя, потому что сказано: « Люби ближнего, как самого себя»). А душа моя спит. Духовно я не расту. В юности я много возилась с собой, но потом почувствовала, что это эгоизм, и бросила. Конечно, не надо заботиться о душе