Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

Сестра ее Маша Муравьева и теперь, как и в детстве, была похожа на Анну, как две капли воды. Она жила по другую сторону Парижа, в Enghien-les-Bains. Муж ее Никита был туберкулезный. У них было трое детей: мальчик Сергей и две девочки, Елизавета и Екатерина; третья девочка, Ольга, родилась уже при мне. Я часто ездила их навещать. До Анны было мне близко, и я даже одно время, давала ее дочке Девульке уроки русского языка. До Маши было очень далеко.

Фото 83. Маша Муравьева и Анна Черткова, племянницы тети Мани (старшие дочери Эльветы)

Когда я приехала к Никите и Соне во Францию, они уже подумывали о своем переезде в Америку, и Никита сейчас же записал меня на квоту. (Америка пускала к себе эмигрантов с определенными ограничениями. Лимит впускаемых ежегодно в страну эмигрантов назывался «квота». Мы, дети, росли в это сумбурное послевоенное время в окружении странных непонятных слов, которые использовали взрослые в своих бесконечных разговорах и страстных спорах. Слова «квота», «аффидевит», «юрисдикция» навсегда остались в моей памяти как родные слова из детства, хотя их смысл мне и сейчас не вполне понятен. Прим. Е. Муравьевой). Их квота подоспела раньше моей, и они выехали в конце 1948 года, а я осталась во Франции. Квартиру свою они оставили мне, разрешив переселить туда Анну Черткову. Во Франции было с квартирами очень туго, поэтому, чтобы излишек моей квартиры не был заселен кем-нибудь помимо моей воли, Чертковы въехали в нее моментально: рано утром я поехала провожать уезжавших Куломзиных, а когда я вернулась, Анна уже была там со всей своей семьей и со всеми вещами. Несколько дней спустя Сережа переговорил с хозяйкой дома и переписал квартиру на свое имя. Он дипломатично добровольно добавил что-то к прежней квартирной плате и этим окончательно победил ее сердце.

Фото 84. Мария Михайловна Муравьева с детьми. Слева направо: Сергей, Екатерина (Катюня) и Елизавета (Лизик). 1945—1946

В марте 1949 года переехали из Мюнхена во Францию к Маше Муравьевой Миша и Эльвета Родзянко. Миша стал управлять хором церкви в Медоне. Конец недели они занимали мою комнату в Viroflay, а я на эти дни переезжала на их место к Маше в Enghien-les-Bains. Такой кочевой образ жизни был, конечно, утомителен и им, и мне. Я чувствовала себя немного лишней, и, когда моя племянница Лиленька Ребиндер, дочь Ольги Куломзиной, сестра Никиты, Федора и Ярослава, меня пригласила приехать к ним в Биарриц, я с радостью воспользовалась этим приглашением.

51. Биарриц

Не доезжая одной станции до Биаррица надо было пересесть из прямого поезда, идущего дальше на юг, в маленькую ветку, идущую в Биарриц. Когда я переходила железнодорожную платформу, отделявшую один поезд от другого, я обратила внимание, что перед последним вагоном поезда стояла небольшая группа людей. И вдруг эта группа двинулась как один человек в моем направлении. Тут только я догадалась, что это мои будущие хозяева всей семьей выехали мне навстречу. Из этой группы в девять человек (Лиленьки, ее мужа и семерых детей) меня знала одна только Лиленька. Ей было восемь лет, когда мы с ней расстались. Остальные меня не знали и были влекомы исключительно чувством родства; это чувство заставило бежавших впереди детей радостно броситься мне на шею. Таково было мое первое знакомство с это большой, дружной семьей.

Жили они в нижнем помещении великолепного русского храма. Мой приезд к Лиленьке совпал с концом Великого поста. Биарриц в это время года продолжает еще свой мертвый зимний сезон. Православных в городе нет, но службы совершаются и в большие и в малые праздники без исключения. Есть псаломщик, есть и служитель, а хор представлен Лиленькой и ее музыкальными детьми. Сильное впечатление производило пение трио «Да исправится молитва моя», исполняемое детскими голосами и раздающееся из середины почти пустой церкви. Этим детям двенадцать, десять и восемь лет.

В эти предпасхальные дни у меня было чувство, что я живу в каком-то тихом скромном монастыре. Но это не монастырь, а семья.

Фото 85. Семья Ребиндер в Биаррице, 1939—1940. Во втором ряду священник Александр Ребиндер, крайняя справа его жена Лиленька (Елизавета Яковлевна Куломзина, дочь Ольги, урожд. Мейендорф, и убитого Якова Куломзина) с их детьми

Второе впечатление от Биаррица – океан. Мы живем совсем близко от этой стихии. Пройдешь несколько шагов налево, и перед тобой большой пляж, по которому катятся могучие волны, бурно несущиеся издали и ласково лижущие песок, на котором ты стоишь босиком. Пройдешь направо, и ты оказываешься на более высоком берегу, отделенном от океана прочной бетонной оградой. Не доходя до ограды, те же волны с шумом разбиваются о выступающие из воды скалы и осыпают их брызгами, высоко вздымаясь над ними. Я видела в Одессе во время бури очень большие волны Черного моря. Волны океана, даже и в тихую погоду, раз в шесть больше их: и длиннее и выше, и промежутки между ними во столько же раз шире. Стоишь, смотришь и не можешь насмотреться на это непрекращающееся ритмическое движение. Невольно вспомнятся стихи Тютчева:

Дума за думой, волна за волной

Два проявленья стихии одной:

В сердце ли тесном, в безбрежном ли море,

Здесь в заключении, там на просторе

Тот же все вечный прибой и отбой,

Тот же все призрак тревожно пустой.

Океан для Биаррица – это запад. Каждый вечер можно любоваться самыми разнообразными расцветками неба и моря при закате солнца. Долго я не могла насытиться красотами этого лежащего передо мной движущегося водяного пространства. Наконец стала привыкать к нему. И вспомнилось мне наше любимое Черное море. Я начала сравнивать их и вдруг поняла, что моей душе Черное море говорит больше, чем величественный океан!

За время моего пребывания (четырехлетнего) во Франции я три раза побывала в Биаррице: весной, зимой и летом. В три различных времени года я любовалась океаном и ни разу не видела его спокойным: все те же громадные волны, все то же непрерываемое волнение. А одесское море? Как часто оно затихает в безветренную летнюю погоду. Как гладь его напоминает гладь озера или пруда! Я видела отражающуюся в нем не только луну, но и звезды. Во время фосфоресценции можно было, купаясь ночью, видеть фосфорический след уплывающей спугнутой тобой рыбки. Перед тобой море, как бы заснувшее. Если днем по его застывшей поверхности пробежит ветерок, то, в зависимости от направления ветра, оно покроется серебряной светлой рябью или рябью черной, как чернила. Тогда вспоминаешь его название – Черного моря. Каждый раз, как ты подойдешь к нему, оно другое, чем вчера!

Я уже говорила о том, что берег, где находились наши дачи в Одессе, глядит на восток. И вот наступают дни, когда прямо с востока подымается над горизонтом восходящая полная луна. Она сейчас же бросает светлую дорожку от горизонта до наших ног. Если море бурное – дорога эта широкая, если почти спокойное, то дорожка узенькая. Если в некоторых местах море совсем спокойно, то в этих местах дорожка совсем пропадает. На картинах Айвазовского вы можете видеть все эти различные отражения луны. Мы, жители этого берега, видели его картины наяву. Но главное отличие того берега моря, которым могли любоваться одесситы, от берега биаррицкого моря в том, что последнее не оживлено присутствием человека. Океанские пароходы не заходят в этот залив, и если и виднеются где-то на горизонте, то очень редко; а рыбаки не отваживаются качаться на гребнях его прибрежных волн.

А море около Одессы всегда оживленно. В девятом часу утра колесный старый пароходик «Тургенев» везет