Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

десятилетним сыном Николушкой, который заочно был записан моим крестником. Я жила с ними за городом. Отец ежедневно отправлялся в Штутгарт на службу. Вскоре и тут мы попали в прифронтовую полосу: над нами стали летать французские бомбы. Я забыла сказать, что месяц, проведенный в Вене, мы только то и делали, что спускались в подвальный этаж или бегали в хорошо оборудованные бункеры. (Дочь Анны Чертковой, Александра, которой тогда было лет 10, вспоминала, как тетя Маня вела их, детей, за руки в бункер, и как они себя чувствовали рядом с ней в полной безопасности, удивляясь всеобщей панике, царившей вокруг. Комментарий Е. Муравьевой). Как-то я в Вене повредила и без того больную свою ногу, и пришлось мне пользоваться костылями, на которых я медленно, важно и степенно шествовала в бункер, обгоняемая туда же бегущей публикой.

Котик относился к тревогам и бомбам с полным спокойствием.

«Я – христианин и офицер. Оба звания обязывают меня спокойно смотреть в глаза смерти».

В один из приездов из города он сообщил нам, что его сняли с должности переводчика и мобилизовали в войсковую часть, защищавшую город Штутгарт, и что завтра он приедет, чтобы посадить нас в поезд, который нас отвезет в тыл, как семью служащего. Так он и сделал. При этом он уговорил меня и маленькие, и большие вещи отдать в багаж, чтобы не быть обремененными в дороге. Когда чемоданы уже были заперты, я осмотрела опустошенные шкапы и найденные там мною такие предметы, как клубки шерсти, новые Иринины перчатки (они до сих пор, как она утверждает, хранятся у дочери Николушки Ирины Сомовой в Австралии. Прим. Е. Муравьевой) и пр., сунула в свою дорожную сумку с провизией. Расставшись с Котиком на неопределенное время, мы с Николой отправились в поезде, как нам сказали, в Зингмаринен. По дороге около леса, из опасения обстрела поезда, всем едущим было предложено выйти и углубиться в лес. Затем нас снова повезли дальше. Снова остановились на какой-то маленькой станции, и снова предложили выйти из вагонов. Я думала, что это такая же процедура. Будучи глухой, я не сразу дослышала, что нас решили поселить в этой деревушке, и, когда Николушка побежал, чтобы ему выдали наш багаж, то поезд уже тронулся, и ему сказали: «Sein Sie ruhig! (Будьте спокойны) Ваш багаж будет вам возвращен, когда поезд двинется в обратном направлении».

Только мы его и видели! Поехать за багажом, взявши Николу с собой, было рискованно из-за обстрела поездов. Поехать одной и рисковать оставить Николушку на чужих руках – еще хуже. Писала в 3ингмаринен письма: никакого результата, пока не добилась такого сведения: Зингмаринен взят французами. Все вещи на станции ими конфискованы и благородно розданы населению. У меня на руках оставалось 200 марок, данных мне Котиком на дорогу. Пишу Котику в Штутгарт; даю свой адрес, ответа никакого. Пишу на адрес дачки, в которой мы жили; ответа никакого. Пишу на адрес учреждения, где он служил переводчиком; ответа никакого. Я написала восемь писем. Проходит почти два месяца. Жив ли Котик? Не убит ли во время последних стычек? Наконец и наша деревушка завоевана французами. Я решаюсь через французского солдата написать матери жены Котика Ирины, Наташе Левшиной, как быть с ее внуком? И вдруг является на велосипеде сам Котик! Одно из моих восьми писем дошло-таки до него, и он моментально, сделав верст 60 на велосипеде, одолженном ему его новым начальством, где он принял какую-то службу, оказался в наших объятиях. Он переночевал у нас и обещал найти нам помещение в том городе, где он обосновался, в Равенсбурге, приехать за нами и перевезти нас к себе.

У меня отлегло от сердца. Он снабдил меня снова кое-какими деньгами. Ждем неделю. Ничего и никого. Пишу по его адресу. Ответа нет.

Хозяйка дома, в котором мы живем, собирается по какому-то своему делу в Равенсбург. Я даю ей адрес князя Друцкого, жителя той же гостиницы, где квартировал Котик, и о котором Котик отзывался как об очень милом человеке, прошу ее взять с собой и Николушку. С тревогой жду их возвращения. Котик служил переводчиком у немцев, надо было скрывать это от французов: что будет, если это узнается? Увы! Это узналось. Вернувшаяся хозяйка мне все рассказала со слов кн. Друцкого. Котик был арестован и находился в тюрьме.

Оставив Николушку на попечение хозяйки, мчусь в Равенсбург. Добиваюсь начальника тюрьмы. Фамилия – Миллер и физиономия еврейская. Час от часу не легче! Прошу свидания – не дает. Объясняю, что у меня на руках малолетний сын заключенного, что я должна спросить отца, отвезти ли мальчика в Париж к бабушке? Разрешает написать письмо. Бедный Котик соглашается отправить Николушку к бабушке. Тем временем получаю разрешение давать Котику еженедельную передачу белья. Получаю также разрешение занять запечатанную его комнату в гостинице. Еду за Николушкой, перевожу его.

Со мной знакомится одна из служащих тюремной канцелярии. Через нее узнаю, что и французское тюремное начальство пользуется Котиком как переводчиком. Как потом мне рассказывал Котик, отношение к нему многих служащих становилось все мягче и мягче. И, наконец, именно служащие дают мне негласное свидание с ним: я принесла ему передачу; она дается в коридоре; за столиком какой-то чиновник получает ее. Направо, по эту сторону, где я стою, дверь в канцелярию. Чиновник тихонько говорит мне: «Останьтесь здесь дольше, ваш племянник по окончании работы выйдет через эту дверь. Я вам дам возможность поговорить с ним». Я готова была броситься на шею этому человеку и расцеловать его! В следующий раз ближайшее начальство Котика дало мне возможность поговорить с ним в отдельной комнате в присутствии какого-то француза. Но ведь мы говорим по-русски. Тут Котик рассказал мне, как чуть ли не сам начальник тюрьмы стал избивать его во время ареста, сначала кулаками по лицу, потом, схватив его за горло, стал его затылком бить о каменную стену; рассказал также, как стоящий рядом остановил его: «Pas si fort! (Не так сильно). Я этого для себя приберегаю!»

Рассказал мне Котик, что среди заключенных были люди верующие, которые вечером собирались в кружок и молились, как он молча к ним присоединился; как тот, который хотел заняться его, Котика, избиением, по какому-то случаю сам попал в число заключенных и сильно пал духом, как Котику стало его жалко, как он стал его утешать и приводить к вере в Бога. Тут я перебила Котика и спросила: «Быть может, он остановил первого избивателя из жалости к тебе?» – «Нет, – ответил Котик: – он сам мне признался, что действительно хотел выместить на мне всю свою ненависть к немцам».

Котик виделся не только со мной. Я носила передачу вместе с Николушкой, и Котик встретился с нами во дворе тюрьмы и довольно долго мог поговорить с Николкой. Приблизилась зима. Не знаю, сменили ли начальника тюрьмы, но только Котик успел приобрести полное доверие своих телохранителей и мы с Николкой уже получали официальные разрешения на свидания с ним. На Рождество его даже отпустили навестить нас, и с тех пор он стал посещать нас. Его дело еще не было направлено к рассмотрению. Он просто сидел как арестованный по подозрению. Вскоре ему удалось освободиться из тюрьмы, и он уехал из французской зоны оккупации, взяв с собой и Николушку. ([Нам тогда] чудесным образом помог один псковский крестьянин (у меня сейчас выскочила из головы его фамилия). Он вечером пришел к нам в комнату и категорически требовал, чтобы мы уезжали в Американскую Зону. При этом он меня почти не знал и никак не знал всех моих отношений с французами. Когда я в нерешительности сказал, что у меня ведь нет пропуска, он воскликнул: «Вот Вам пропуск!» – и выложил на стол пропуск, который он себе раздобыл. – «Не беспокойтесь я себе другой достану!» Хранящая десница Господня была над нами в это время. Комментарий Н. Н. Сомова).

Я же, дождавшись разрешения переехать в американскую зону, поселилась там в лагере для «ди пи» (Displaced Persons