Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

class="p1">Тут я познакомилась и с ее мужем, и с ее матерью, теперь уже покойной, которую я очень оценила. Это время было началом наших приятельских отношений. Это она, Лидия Ефимовна (я позже стала называть ее Лидой), подвигала меня писать мои воспоминания. Сейчас в эмиграции она состоит со мной в непрерывной дружеской переписке.

Теперь расскажу вам и о втором друге, которого я приобрела на восьмом десятке лет моей жизни.

Возвращаюсь я как-то под вечер домой, то есть к Екатерине Сергеевне Иловайской, и вижу, у нее сидит какой-то незнакомый человек. Первое впечатление: человек нервный, без сомнения много в жизни перенесший, застенчивый; иногда, когда говорит он о чем-то невеселом, по лицу его пробегает саркастическая улыбка; а, иногда, смотря по теме разговора, появляется, как бы против его воли, улыбка добрая, ласковая, но какая-то беспомощная. Застенчивость его выразилась, между прочим, в том, что, привезя нам громадный пакет сливочного масла, он так и не решился обмолвиться об этом: после его ухода мы обнаружили этот пакет на столике при входе в комнату.

Звали его Владимир Петрович Поповский. Он был бессарабским помещиком. Приехал он ко мне от имени сестры моей, Эльветы Родзянко. Считая себя большим другом семьи, он хотел быть мне чем-либо полезным. Я подумала было, что он благодарен за что-то сестре моей, что она где-то его от чего-то спасла. Но оказалось, что он просто, познакомившись с ней и с окружавшей ее большой семьей, был поражен их неиссякаемой энергией, оптимизмом, радушием и привязался к ним всей душой.

Он принадлежал к тем людям, для которых всякий встреченный им на жизненном пути классифицируется, как герой детских рассказов, либо в гадких, либо в хороших. Семья сестры попала в разряд хороших, и это уже навсегда.

Помню я, как моя сестра Ольга, только что вышедшая за Яшу Куломзина, ободряла какого-то его застенчивого молодого родственника, который должен был (по этикетам того времени) нанести визит незнакомой ему семье моей матери. «Не бойтесь им помешать, – говорила она, – идите храбро; они наверно обрадуются вам. Вы знаете таких старушек, которые любят собачек, какая бы это собачка ни была? Так вот мои так же любят людей, так же радуются всякому человеку». Вероятное именно это отношение нашей семьи к человеку подкупило Поповского, одинокого, застенчивого, разочарованного в жизни пессимиста.

Интересно и приятно было и мне и Екатерине Сергеевне разговаривать с живым человеком, приехавшим из того мира, от которого мы были отгорожены так долго знаменитым железным занавесом. Желая быть мне полезным, он посоветовал мне раздобыть в архивах бывших одесских нотариусов копию купчей, дающей нам право на владение той полосой земли, на которой были построены наши приморские дачи.

В следующий свой приезд в Одессу он выхлопотал для меня право получать на табачной фабрике определенное количество папирос и продавать их в киоске, специально для этого поставленном им на одном из бойких углов двух главных одесских улиц, и дал мне оборотный капитал.

Дело могло быть, конечно, доходным: не успевала я появляться в окошечке киоска, как передо мной вырастала длиннейшая очередь и товар расходился без остатка в какой-нибудь час времени. Беда была в том, что табачная фабрика была при последнем издыхании. Получала я свою порцию все реже и реже, пока эта забава совсем не прекратилась. Тогда, с разрешения Поповского, я стала в этой будке торговать купленными на базаре фруктами, бубликами, булочками, колбасой, сельтерской и содовой водой и даже бутылками пива.

Война тем временем продолжалась. Фронт удалялся на восток. Одесса стала глубоким тылом. Жизнь принимала мирные формы. Стала в Одессе издаваться газета «Молва». Познакомилась с Екатериной Сергеевной некая Набок-Василькова, которая сотрудничала в этой газете своими мелкими, часто очень милыми рассказами. Слушая как-то мои рассказы о том или другом событии моей жизни, она предложила мне написать что-либо для газеты. Я избрала темой похороны отца Ионы Атаманского (см. гл. 40). Статью приняли, и не только она была напечатана, но меня просили разрешения прочесть ее по радио. Я вызвалась читать ее лично. Когда я пошла в редакцию за гонораром, меня там спросили, заплатить ли мне за один рассказ или включить меня в сотрудницы газеты. Отказываясь от последнего, я сказала: я не могу сотрудничать, у меня нет больше никаких тем, и получила ответ: «Тема не важна, у вас слог есть». До сих пор горжусь этой оценкой.

Моя личная жизнь протекала теперь не только в сидении в киоске за денежным ящиком да кое-какими уроками: из «недорезанной буржуйки», как метко назвала Тэффи всех уцелевших после прихода коммунистов, я снова обратилась в «знатную особу» и, как немецкой баронессе, мне стало легко хлопотать за тех или иных обижаемых; иногда приходилось и лжесвидетельствовать о каком-нибудь еврее, уверяя, что его родители давно уже были православными.

Мы, русские, часто обвиняем поляков и евреев в лживости, в неискренности. Я лгала и при советской власти, и при румыно-германской. Я и в Америку попала по несколько измененной своей биографии. Не будучи лживой по натуре, я легко научилась этому искусству. Если бы такое обучение длилось веками и веками, то и мои потомки стали бы лживыми и неискренними. Поляков мы обвиняем в их преувеличенной любезности. Известен анекдот о двух извиняющихся друг перед другом поляках: первый говорит обычную форму извинения: «падам до ног», на что второй ответствует: «я юш лежам». Про еврея рассказывают, что составляя документ о годах сына, он все не знал, записать ли его день рождения годом раньше или годом позже действительного. Когда ему предложили записать верный год, он с удивлением спросил: «А разве можно?» Надо всегда принимать во внимание историю народа и вместо того, чтобы обвинять, преклоняться перед тем, что, несмотря на свою злую судьбу, эти народности сохранили свою самобытность.

А война шла и шла, немцы наступали и наступали. Но всему бывает конец. Ленинграда они не взяли, Москвою не овладели; от Сталинграда побежали, спешно взорвав мост через Волгу. О последнем я узнала от брата Вали, который едва проскочил через этот мост. Он был прикомандирован к этой немецкой части, как опытный инженер путей сообщения. Я об этом не знала, но вдруг, самым нежданным образом он появился вечером среди нас, то есть у Кати Иловайской, Еленочки и меня, в Казарменном переулке. Сидел он у нас недолго, но как счастливы были мы все, что судьба дала нам возможность повидаться. Рассказывал он нам, как не доходя до Одессы успел побывать в одном из наших имений Киевской губернии, в Ягубце (где после революции был устроен совхоз, то есть государственное советское хозяйство); рассказывал, как мирно разговаривал с крестьянами, понимавшими, что как они, так и он являются игрушкой проходящих над Россией исторических событий.

Валя советовал мне не оставаться во власти Советов, а уходить с немцами или румынами. После его отъезда я сейчас же стала хлопотать об этом. Записала не только себя, но и Елену и Любочку в немецкие списки уезжающих. Катя Иловайская, уже очень немощная и старая, со сломанной шейкой бедра и еле могущая передвигаться по комнате, не решилась присоединиться к эвакуирующимся (хорошо сделала, скажу я, проделавшая это бегство); но мне было тяжело, что Еленочка, поддержанная Любочкой, ни за что не хотела двигаться с места. Мне удалось за три дня до своего отъезда, то есть до вступления в Одессу коммунистов, продать мою будку моей компаньонке, купить машинку для вязания чулок и дать эту машинку, а также часть денег Любочке. Ей же я поручила мою старенькую Еленочку. Я знала, на какие добрые, самоотверженные и любящие руки я ее оставляю. Елена могла безопасно оставаться у большевиков: она предусмотрительно не сдала немцам своего русского паспорта.

49. Мое бегство из России и эмиграция