Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

и оба навещают ее ежедневно. В то время пенициллин еще не был в употреблении. Несмотря, однако, на это и на свой более чем преклонный возраст, она выкарабкивается и выздоравливает.

В самом начале ее заболевания в Одессе случилось землетрясение. В Одессе не бывает сильных землетрясений: бывают толчки, но ничего не разрушается, так что одесситы не очень-то их боятся. Но на этот раз (это случилось ночью) толчки были сильнее обыкновенного и притом очень равномерные: стены качались и отбивали какой-то такт. По дому начался шум и беготня. При Ольге Егоровне проводила ночь сестра милосердия, друг всей ее семьи. Сестра волновалась; то выскочит из комнаты (а может быть, и из дома), то опять вернется. Мне так и не удалось уговорить ее уйти совсем. Сама же я и не собиралась покидать больную; она была в полузабытьи и ничего не замечала. Потом смеясь я говорила, что уйти я не могла, потому что это было бы с моей стороны верхом неучтивости. Глядя на качающиеся стены, я вспоминала библейский рассказ о падении стен Иерихона от звука труб. Меня пугала именно эта равномерность качания. Но все окончилось благополучно.

Не буду дальше продолжать ни истории Франции, ни вообще истории второй мировой войны. Перейду к тому, что весной 1941-го года отношения между СССР и Германией стали натянутыми. Многие в это время в России стали смотреть на немцев как на будущих освободителей от коммунистического ига. Мне рассказывали, как в Одессе одну простую женщину высадили из трамвая за слишком большую поклажу, которую она хотела везти с собой: а она, рассердившись, воскликнула на всю улицу: «И где же этот Гитлер запропастился?» Помню и происходивший при мне разговор между сыном Ольги Егоровны, морским инженером, и нашим соседом по комнате, евреем, бывшим богатым владельцем этого дома. «Если Гитлер пойдет на Россию, – сказал Старков (человек уже пожилой), – я первый возьмусь за ружье». На что еврей ответил: «Это у вас какой-то болезненный патриотизм». Моя свойственница, Екатерина Сергеевна Иловайская, уже старая (ей было под восемьдесят лет), умная, образованная, начитанная, всей душой противилась немецкому наступлению, зная, как давно и как упорно немцы твердили о том, что русские представляют собой лишь хорошее навозное удобрение для европейской культуры.

При первых слухах о том, что Гитлер затевает войну против СССР, евреи начали свой «исход» на восток. Они знали, с кем будут иметь дело. Слухи о том, что происходило в Германии, быстрее армии доходили до нас. Тот самый наш сосед-еврей, который год назад ждал спасения от Гитлера от коммунизма, теперь зашел к Ольге Егоровне, чтобы проститься с нею.

Он плакал, как ребенок. Со своей семьей он покидал свою родину – Одессу. Ведь у евреев нет другой родины, кроме давно насиженного ими места или жительства. Весь их домашний скарб был нагружен на телегу. Там сидели женщины и дети. Старик, сгорбленный, подавленный, шел рядом пешком. Так они выехали из дома. Я не могу забыть этой грустной картины.

21 июня 1941 года Гитлер напал на СССР. Фронт нападения растянулся от Ленинграда до Черного моря. Наступление велось тремя большими армиями: северное – на Ленинград, среднее на Белоруссию и Москву, южное – на Украину и Черное море. Шло оно быстрыми шагами. Ленинград был окружен со всех сторон, однако держался, несмотря на голод осажденных жителей. Помню, как среди моих знакомых одни с ужасом, а другие с надеждой ждали падения Ленинграда. Я принадлежала к первым.

Одессе грозила бомбежка. Построить бомбоубежища для населения Одесса не успела. Едва успевали рыть окопы для задержки неприятеля. Жителям предоставлялось либо спускаться в подвалы и погреба, либо становиться в подворотни домов, либо прятаться в наскоро вырытых подземных помещениях. Слой земли над ними ни в коем случае не мог быть защитой от бомбы. Все эти убежища спасали только от «зениток». Зенитками называли орудия с дулами, направленными вверх; они стреляли в пролетавшие неприятельские бомбовозы и они же, взрываясь на высоте, ранили и убивали прохожих возвращавшимися на землю тяжелыми осколками. От настоящих же бомб укрыться было негде.

Целью неприятельских нападений был порт. Жители домов, близких к порту, быстро выселились в предместья Одессы; многие селились в заброшенных, темных каменоломнях, находившихся недалеко от города, делая оттуда вылазки за продуктами. Всякий выбирал место, по его мнению, наименее опасное.

Оставшиеся жители нашего дома (еврейские квартиры давно пустовали) собирались в подворотне и стояли там до конца налета. Наша улица шла вдоль берега моря. Аэропланы, летевшие в порт, были вполне безопасны; но те, которые не успели выпустить свои снаряды на порт, должны были возвращаться на свои далекие базы и, освобождаясь от излишнего груза, били бомбами по домам прибрежного района. Ольга Егоровна, после своей болезни, была не в силах сойти с лестницы (мы жили, выражаясь по-русски, во втором этаже; жилье в уровень с землею называлось первым этажом), и она проводила дни лежа на своей постели, хотя и одетая.

Вспоминаю первый налет: она лежит. Я сажусь в кресло у ее постели и говорю: «Если летящая бомба наша, то куда бы мы ни ушли, она нас найдет; если не наша, то мы и оставаясь на месте ее избежим». Шум летящей над головой вражеской эскадрильи (немцы специально усиливали этот шум воющими сиренами для устрашения неприятеля), шум стреляющих зениток длился и длился. Наконец налет закончился; водворилась тишина.

Ольга Егоровна считала себя женщиной нервной и часто прибегала к валерьянке. Поэтому, когда при наступившей тишине она сказала «Марья Федоровна», я ожидала, что дальше она скажет «дайте мне валерьянки»; вместо того она спросила: «Успели ли вы вынуть из воды намоченную утром селедку для нашего обеда?» Так мы с ней и жили в эти страшные дни. Она оказалась такой же фаталисткой, как и я. Каждый день доходили до нас слухи о несчастных случаях. То бомба разорвалась посередине пустой широкой улицы, а своими осколками убила нескольких человек, находившихся в окружающих домах, проникнув туда через разбитые ею окна. То угодила в едущий трамвай, оставив десятки убитых. То попала в бомбоубежище и погребла там 200 человек. Иногда попавшая в дом бомба отрезала часть дома, как ножом, оставив совершенно целой другую его часть. В доме недалеко от порта лежала в верхнем этаже больная. После бомбежки ее нашли невредимой на ее кровати около вполне уцелевшей стены, а комнаты перед ней уже не было.

Смерть Ольги Егоровны

Ольга Егоровна Старкова получила домашнее и далеко не разностороннее образование. По ее словам, до двенадцати лет она жила на антресолях с двумя сестрами, с немкой и с француженкой, и говорила только на этих двух иностранных языках, совершенно не зная русского. Родители жили своей жизнью в нижних парадных комнатах, и дети мало общались с ними. Незнание русского языка осталось у нее до конца жизни. Так, например, рассказала она мне про себя такой анекдот: желая привести русскую пословицу, она сказала: «Конь копыту не товарищ», – и не понимала, почему все рассмеялись.

Отец ее, богатый коммерсант Парпутти, выходец из Долматии, жил с семьей в Одессе. Семья была большая: четыре сына и три дочери. Ольге Егоровне было лет тринадцать, когда отец ее разорился и ее образование оборвалось. О православии, да и вообще о религии, она имела самые слабые представления. Она помнит, что при наступлении Великого поста отец на весь пост запирал фортепиано на ключ. Помнит она также, что накануне Рождества она, уже взрослой барышней, навещала какую-то свою тетушку, именинницу Евгению, и должна была, поста ради, отказываться от разных вкусных угощений. В дальнейшей жизни она отказалась не только от постов, но, попав при исповеди на возмутившего ее священника, перестала раз и навсегда исповедоваться и приобщаться. Но верующей она осталась; только верующей по-своему. Я слышала, как она просила сына узнать имя родившейся в семье внучки, чтобы она могла молиться о ней.