Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

становился невменяемым) и пустил себе пулю в лоб. Была, конечно, назначена ревизия магазина. Там все оказалось в порядке. Приехавший ревизор согласился со мной, что невозможно одному лицу совмещать три должности, и я была освобождена от роли продавщицы.

43. Шадринск

Вскоре после этого я была наконец освобождена из ссылки и получила право не только вернуться в Одессу и на Украину, но даже посетить столицы и другие запрещенные мне города. Но, как я уже упомянула, я решила поехать к Тане в Шадринск.

Первый заработок, подвернувшийся мне там, было место преподавательницы немецкого языка в сельской школе недалеко от Шадринска. Власти поместили меня в крестьянской семье. Вероятно, это были бывшие кулаки: жилье их состояло из довольно больших комнат, одна из которых и досталась мне. За мою комнату им никто не платил. В одном из углов комнаты у них висели и стояли на угловой полке их иконы. Я молча поставила рядом и мою. Но ни они ни я о религии не заговаривали.

Семья, видимо, голодала: к концу зимы хлеба у них не было: они утром ставили на стол кипящий самовар, обваривали листья капусты и ели их. У молодой невестки был грудной ребенок. Мать была малокровная и болезненная. Она обратилась к даровому, как всюду там было, доктору. Он посоветовал ей отнять ребенка от груди. Конечно, сделать это она не могла. Я, как учительница, имела право на бутылку молока, а она, как кормящая, этого не имела. Мою бутылку я ей уступила. Также я подарила ей и те двадцать фунтов муки, которую получила в прибавку к жалованью. Но и мать и младенец продолжали иметь вид заморышей. Была у них, правда, кое-какая птица. Я заметила, что то одна курица, то другая околевала. Я спросила, не эпидемия ли это. Но мне ответили, что кур нечем кормить и они мрут от голода. «Отчего же вы их не режете и не едите?» Оказалось, что свекровь – хозяйка дома – куда-то уехала, а невестка не смела без нее зарезать курицу.

Во время зимних морозов посещаемость школы резко уменьшилась. Заведующий был в отчаянии: пропускали ученики школу из-за недостатка обуви, но показать эту причину, отписываясь перед начальником, он не решался и не знал, что ему придумать. Когда, не дожидаясь конца учебного года, вышло распоряжение прекратить преподавание немецкого языка, я была рада, что меня отпустили. Очень тяжелое чувство осталось у меня от этой полузимы, проведенной в деревне.

Вернувшись к Тане в Шадринск, я нашла место в редакции издававшейся там газеты, а именно заняла должность корректора газеты. Дело это было для меня совершенно новое, незнакомое. Служившая до меня корректорша очень хотела уехать из Шадринска, но не могла этого сделать не найдя себе заместителя.

Во время моего пребывания в СССР всякий служащий или рабочий, бросивший службу не найдя себе заместителя, считался «летуном», и никакое государственное учреждение не принимало его на работу, а частных предприятий к тому времени уже не было. Уйти с работы самовольно значило быть выкинутым за борт и умирать с голоду. Закона о прикреплении человека к работе не было, но фактически мы все были прикреплены. Бывшая корректорша и уговорила меня ее заменить и обучила меня своему ремеслу. Оно оказалось немудреное, и я согласилась.

Наняли мы с Таней две смежные комнаты в доме одной старушки, жившей там со своим тринадцатилетним внуком-сиротой, несчастным полуидиотом. Когда ему было четыре года, он заболел воспалением мозга и остался на всю жизнь с развитием четырехлетнего ребенка. Участок земли вокруг домика был довольно большой, и весной старушка выделила для Тани место под огород. Таня была любительницей садоводства и огородничества. Она сама обработала этот клочок земли и летом кормила меня и своей зеленью, и огурцами, дынями и столь любимыми мной помидорами.

Таня жила уроками языков. Редактор газеты знал, что я живу со своей родственницей – ссыльной. Ей было тогда семьдесят с чем-то лет. В той местности людей старше семидесяти называли «излетками» (вышедшими из лет). Вдруг ранней весной редактор объявляет мне, что ему, как издателю газеты, неудобно иметь среди служащих родственницу ссыльной. Вскоре явилась приехавшая из другого города моя заместительница, молодая женщина, и я должна была уступить ей свое место. Раз как-то в поисках новой службы я зашла очень далеко и, возвращаясь домой, почувствовала в пути некоторую усталость. Кроме того, у меня сделались перебои в сердце. Я вспомнила, что отец мой умер от миокардита, и зашла к знакомой докторше, прося ее проверить мое сердце. Она нашла его в полном порядке и не могла определить причину перебоев. Однако на следующий день, вызванная ко мне Таней, она нашла меня в сильном жару, в полузабытьи и со всеми признаками сыпного тифа. Когда я услыхала диагноз «сыпняк», я только обрадовалась, что мне не придется решать вопроса о больнице, я знала, что больница обязательна, а решать что-либо я была не в силах. Почему-то мне не пришло в голову, что болезнь моя опасна (вероятно, для таких мыслей я была слишком слаба). Во время болезни я изредка приходила в себя. Видела, как снаружи у окна, находящегося рядом с изголовьем моей кровати, стояла навещавшая меня Таня. Видела временами палату, в которой лежала. Иногда видела подходившего ко мне доктора. Говорят, что когда меня привезли, доктор покачал головой и сказал окружающим: «Ничего из этой старухи не выйдет». И он же, когда я пришла в себя, говорил: «Я никогда не видел такой спокойной больной». Спокойной же он называл меня потому, что, будучи гомеопаткой, я никогда не просила у него лекарств, могущих облегчить мне те или иные болезненные или просто неприятные ощущения. Я знала, что тиф надо перетерпеть и что он сам со временем должен пройти. Так он и прошел. Интересен был момент, когда я как-то внезапно пришла в себя. До этой минуты, хотя я и замечала то, что происходит вокруг меня, но все же я была в каком-то тумане, в каком-то полусне. Я знала, что я больна, что я в больнице, но себя как таковую я не ощущала. И вдруг, очнувшись, я подумала: «А кто же это я? Та ли это я, которая раньше жила на свете? Та прежняя?» И чтобы ответить окончательно на этот вопрос, я сунула палец в рот и пересчитала, сколько у меня не хватает зубов. Оказалось, что я – та самая я. В эту минуту не было у меня ни доктора, ни Тани за окном. Я долго смирно лежала и, шевеля оживающими мозгами, понемногу стала вспоминать свое недавнее прошлое. Физические силы возвращались гораздо медленнее умственных, и не так уже скоро я была в состоянии встать на ноги. Наконец меня выписали из больницы. До дому было совсем близко. За мной пришла наша старушка-хозяйка, она несла мои кое-какие вещи, а я шла самостоятельно. Однако когда я ступила ногой на дощатую площадку перед дверью дома, мои мускулы не были в силах приподнять вес моего похудевшего тела даже на эти два дюйма высоты над уровнем земли, и мне пришлось помочь себе, ухватившись руками за ручку двери. Так как это было начало лета, то я еще долго лежала в саду целыми днями на вытащенном в сад матрасе. Именно тем, что после всех моих серьезных заболеваний я имела возможность пользоваться полным отдыхом, я и объясняю то, что ни стрептококковая ангина, ни дифтерит, ни даже сыпняк не оставили следов на моем сердце и что оно до моих преклонных лет продолжает добросовестно обслуживать мой организм.

Когда я стала подумывать о новом заработке, редактор газеты пригласил меня снова занять временно место корректора. Навязанная ему молодая моя заместительница оказалась беременной и потребовала полагающийся ей временный отпуск перед родами и после них, конечно, с сохранением жалования. Таким образом, бедный заведующий сильно просчитался. О том, что