Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

К концу лета я уже совершенно окрепла. Знаю это по тому, что весь состав служащих газеты был в какое-то воскресенье в конце августа мобилизован на помощь сельскому хозяйству: нас поставили вокруг молотилки, и мы весь день исполняли всякие работы, не исключая бросания снопов с зерном в жерло машины. Это считалось самым утомительным делом. Будучи всю мою жизнь спортивной и сильной, я, когда дошла моя очередь, от этой работы не отказалась. По окончании рабочего дня не все было вымолочено; заведующий работами предложил добровольно довести дело до конца; все согласились. Я сначала отошла в сторону, потом незаметно подошла к заведующему и сказала ему, что я устала н больше работать не буду. – «Кройте домой», – ответил он мне. До дому было верст пять, и я отмахала их пешком как ни в чем не бывало. Вот каковы были мои силы в мои шестьдесят лет! Было мне за что благодарить Бога.

Таня заканчивала в это время срок своей ссылки. Сестра ее Анна[77] уже выписывала ее к себе в Париж.

Я знала, что моя служба была временная, и я стала готовиться к своему отъезду в Одессу. Пишу о своем решении Елене и Кате Иловайской и с нетерпением жду от них ответа. Долгое время спустя получаю письмо, но не от них, а от нашей общей знакомой, которая подробно пишет, что привести мое желание в исполнение – немыслимо, что управляющий любым домом в Одессе не имеет права прописать приехавшего из ссылки дольше, чем на две недели; что одна наша даже еврейская знакомая семья, находящаяся в ссылке, давно уже хлопочет о возвращении в Одессу и не может достигнуть желаемого; что Екатерина Сергеевна оттого и просила ее написать мне об этом, что у самой рука не поднималась отклонить мой приезд. Когда я прочла это письмо Тане, она спросила; «Что же ты в таком случае будешь делать?» Я ей ответила: «Поеду в Одессу». Я сообразила так: если я не могу оставаться в Одессе, я поселюсь на ближайшей железнодорожной станции; оттуда я всегда смогу навещать своих; я не буду закинута в какой-то далекий от Одессы город, я смогу и Елену со временем переселить к себе. Из моего опыта пребывания в Уральске и Шадринске и моего умения нахально браться за любой труд я верила, что нигде не пропаду.

Железные дороги были переполнены: очень трудно было доставать билеты. Кто-то посоветовал мне обратиться в рабоче-крестьянскую медицинскую комиссию и получить направление на лечение в Одесском курорте. Я так и сделала. Доктора по всей России были в то время люди прошлого. Они всегда рады были так или иначе помочь бывшим людям. В доме одного из докторов, заседавших в этой комиссии, Таня давала уроки детям и передала ему мое желание ехать в Одессу. К другому, глазному, я пошла сама и попросила его мне содействовать. Третьему вероятно эти два передали мою просьбу. Во время осмотра в присутствии представителей от рабочих и крестьян доктора меня выстукивали, выслушивали, а я стояла молча (рабочие и крестьяне хлопали ушами). Меня отпустили, предложив прийти в такой-то день и час, чтобы получить постановление комиссии. Я пришла. Мне пришлось ждать в соседней комнате, а там сидел в одиночестве секретарь комиссии, молодой человек очень болезненного вида. Я искренне пожалела его и заметила: «Это Вам надо ехать лечиться и отдыхать, а не мне». По свойственной мне общительности я разговорилась с ним; сказала ему, что стремлюсь в Одессу, чтобы остаться там жить, что не знаю, удастся ли мне это, что очень трудно достать железнодорожные билеты и т. д. Наконец ему выносят бумаги и он передает мне касающийся меня документ. Важный бланк. Перечисление болезней (полиартрит и неврастения и еще другие даже мне малопонятные болезни). Дальше постановление докторов: лечение грязевыми ваннами на Одесском Лермонтовском курорте, с подписями врачей и представителей рабочих, и учреждениям предлагается всемерно содействовать постановлению этой комиссии.

Тогда я обращаюсь к секретарю с просьбой дать мне добавочно что-нибудь для облегчения получения проездных билетов по железной дороге. Он поворачивает бумагу на левую сторону и пишет на ней: «Гражданка такая-то едет в Одессу на постоянное жительство для лечения». Ставит какую-то треугольную печать и подписывает: Печенкин. С этой бумагой я легко получила билет до Одессы. Тем временем и Таня с помощью Пешковой, жены писателя Горького, получила право ехать к сестре за границу. В России все возможно. Таня, сосланная дважды по двум различным обвинениям, получает законное право ехать во Францию, а я – по предписанию врачей рабоче-крестьянской комиссии – ехать в Одессу на постоянное жительство.

Выезжаю я раньше Тани и еду в Одессу через Москву. В Москве жили в это время наши одесские друзья, рожденные Стенбок-Фермор, одна замужем за профессором Прендель, другая – за доктором Тарасевичем. Еще до революции они были, что называется, очень передовыми женщинами. Они сумели ужиться с новой властью и не побоялись дать мне у себя приют на несколько дней во время моего проезда через Москву. Я посетила в Москве мою двоюродную сестру Машу, рожденную Зубову, а теперь жену старшего сына гр. Л. Н. Толстого, Сергея. У нее удалось мне повидать также моего двоюродного брата, Юрия Олсуфьева (См. примеч. 22.), работавшего в том музее, в который была обращена Троице-Сергиевская лавра. Побывала я и у двоюродной сестры Нади Раевской, дочери дяди Богдана Мейендорфа. Виделась с ее мужем и младшей из ее уже взрослых трех дочерей, со старшими двумя познакомиться не удалось.

Мой билет из Шадринска в Одессу имел какой-то срок, и я должна была ехать дальше.

Я забыла еще рассказать, что пока я служила в Шадринске в редакции газеты, по всей России была проделана паспортизация. Новая форма паспорта не имела рубрики, в которую можно было бы вставить, что я когдато была ссыльной. Таким образом, я приехала в Одессу с совершенно чистеньким паспортом, выданным мне в Шадринске.

Поместиться на Пироговской улице с Еленой Ивановной я не могла: дом был реквизирован и Елена, а также жившая с ней рядом Ольга Владимировна Розен и Ольга Васильевна Степанова были помещены на той же Пироговской улице двумя домами ближе к городу; комната у Еленочки была слишком маленькой, чтобы меня могли туда прописать. Я остановилась в доме, где жила Екатерина Сергеевна Иловайская, в одной комнате с ее бывшей кухаркой, с которой жили ее две племянницы и у которой временно находился приехавший из деревни ее брат, кучер. Но комната была достаточно просторная, и они меня там приютили. Управляющий домом взял с меня личную расписку в том, что я обещаю выехать из дома в течение месяца. Чтобы прописаться, я должна была побывать в милиции и принести оттуда управляющему домом бланк для прописки. Они меня спрашивают, дать вам белый или розовый; розовый – это на временное пребывание; белый – на постоянное. Я храбро отвечаю: «Дайте белый». – «Какое у вас на это основание?» – Я протягиваю докторское направление с припиской Печенкина. Они удовлетворяются и дают белый бланк (Где им в Одессе знать, кто такой Печенкин?). Чтобы не затруднять управдома, заполняю сама все параграфы, ставлю, где надо, что приехала на постоянное жительство, и иду в контору дома. Тут, думаю, управляющий начнет протестовать. Но, на мое счастье, он в это время ругается с какими-то рабочими, недовольными своей платой. Ему не до меня, он не глядя ставит печать и подпись! – и я в Одессе навсегда. Остается вопрос квартиры.

Я ежедневно бываю на курорте. Тамошние доктора знают, что брать грязевые ванны человеку за шестьдесят лет нельзя; слишком они сильно действуют; они прописывают мне массаж, и ванны из морской воды, и электрические токи, и еще что-то. Я провожу там целые дни. В двух шагах от курорта живет знакомая всей нашей семьи, Ольга Егоровна Старкова (лет на пятнадцать старше меня), и я в промежутках между процедурами сижу у нее. Она живет в большой комнате с сыном. Через несколько дней узнаю, что сын должен покинуть ее и переселиться в Петербург,