Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

где находится его семья. Чтобы не оставаться одной, Ольга Егоровна сразу соглашается на мое предложение поселиться у нее. Когда сын уехал, я переехала от Екатерины Сергеевны к ней и записалась у нее как домработница. Как человек старый, она пользовалась правом иметь таковую. Она была еще очень бодра для своих семидесяти пяти лет. Единственная серьезная услуга, которую я для нее исполняла: я приносила ей дешевый обед из морской столовой. В остальном моя должность была чисто номинальная. Я просто жила с ней как знакомая; даже оплачивала ей половину ее квартирной платы. К этому времени я закончила курс лечения.

В эту же зиму власти предложили устраивать запрещенные до того елки для детских приютов и в школах, конечно не на Рождество, а в канун Нового года. Надо сказать, что рождественские елки далеко не были старым русским обычаем. Моя мать не знала елок в своем детстве. Обычай этот перешел к нам от немцев. Но в России в нем не было ничего религиозного. В русских семьях накануне праздника Рождества люди шли ко всенощной. А елка устраивалась в любой день в течение тех 2-х недель, которые назывались святками. (Время от праздника Рождества 25-го декабря до праздника Крещения – 6-го января). Поэтому в городах детям удавалось побывать и на своей елке, и на елке у родственников или знакомых.

Ольга Владимировна Розен, любившая писать для своих знакомых всякие забавные рассказики и стихи, написала, как забытый всеми «дед Мороз» живет в каком-то лесу, окруженный оставшимися у него игрушками, не зная, как свести концы с концами, как забегает к нему его приятель, – почтальон и оставляет ему газету с официальным разрешением устраивать елки; как сыпятся на него со всех сторон заказы и как приходит бедный ночной сторож. Дед Мороз и рад бы поделиться со стариком своим возобновляющимся заработком, но он еще нигде не побывал. Старик сторож перебивает его и говорит: «Я к Вам только за советом: мог ли бы я теперь подойти к кому-нибудь и поздравить с праздником? Конечно, к хорошему человеку.»

Прочтя это, я решилась в день Рождества поздравить с праздником нашу дворничиху, простую деревенскую женщину, и протянула ей трехрублевую бумажку, а она меня – «чмок» в руку. С этой минуты наши отношения вполне определились. В начале она, конечно, видела, что я не настоящая работница. Тем более, что по субботам к Ольге Егоровне продолжала приходить женщина, делавшая у нее еженедельную уборку комнаты. Дворничиха раз даже спросила Ольгу Егоровну: «А где же Ваша „губернантка“?» Теперь я могла спокойно говорить при ней, что хочу давать уроки.

44. Жить Стало Легче, Жить Стало Веселей

В описываемое мною время дома уже не принадлежали их бывшим хозяевам. Принадлежали они городу. В починке их не было заинтересованного лица. Дома разрушались. Новые не созидались. Квартирный кризис возрастал. Появились законы об уплотнении квартир. Человек не имел права занимать площадь, превышающую определенный размер. В отдельные комнаты вселялись целые семьи. На несколько семей была одна коммунальная кухня. К одной из моих учениц я не могла пройти иначе, как мимо трех небольших комнат, в каждой из которых жили чужие для этой ученицы люди. В другом доме я была по делу у одной женщины, из разговора с которой я узнала, что вот уже месяц, как она развелась с мужем, но ни он, ни она не могут до сих пор найти другого помещения. Выселять людей из занятой ими площади город не имел права, мог только уплотнять их.

А вот что случилось почти на моих глазах. В доме, в котором я жила, в полуподвальном этаже жила семья: мать (та Пелагея Ивановна, которая приходила убирать по субботам комнату Ольги Егоровны) с двумя дочерьми: младшая девочка лет тринадцати и старшая, уже замужем за шоферомкоммунистом. Все четверо помещались в одной комнате. Они давно уже хлопотали, но безуспешно, чтобы им дали квартиру в две комнаты.

Как-то я вернулась домой после моих уроков, а Ольга Егоровна говорит мне: «Идите, поздравьте Пелагею Ивановну: она переехала в дом напротив». Оказалось, что несколько дней тому назад там был арестован учитель. Жилищный комитет хотел поселить туда какую-то «знатную» даму; ей квартира не понравилась, она удалилась не заперев дверей. Это стало известно, и Пелагея Ивановна рискнула: мобилизовав всех друзей из нашего дома и подруг своих дочерей, она в течение нескольких часов не только перебралась туда со своими вещами, но успела прибрать свое новое помещение. Когда я пришла к ней, я увидела и картинки, висевшие на стенах, и фотографии, стоявшие на полках, и цветы в вазах, красующиеся на столах.

А в подвальном этаже уже располагалась другая счастливица: женщина с годовалой девочкой. Этой давно было обещано, что ей дадут ордер на комнату, если она таковую найдет. Находясь в канцелярии жилплощади в тот момент, когда служащие взволнованно обсуждали факт занятия квартиры нахрапом, она, даже не осмотрев освободившегося подвала, подошла к столу чиновника, выдававшего ордера, и сказала: «Я нашла свободную комнату в подвале на Черноморской улице, дом 13; дайте мне на нее ордер». (Вот как ловили каждый угол несчастные обыватели!) Ей было все равно: сырой ли подвал? Темный ли? Она знала только одно: она будет там одна со своим ребенком. Не знаю, из какого «советского рая» бежала она в тот день. Подвал оказался и сухим и светлым. Я недаром назвала ее счастливицей.

В одной из своих речей Сталин сказал: жить стало легче, жить стало веселей! В мое время эти слова звучали такой глубокой иронией, что никто никогда, ни устно, ни письменно, ни даже в самой серьезной статье, не решался их приводить.

Хочется познакомить вас, читателей, еще с фактами, которые нельзя назвать иначе, как анекдотами.

Случилось (я повредила себе ногу), что не я ходила к ученикам, а ученики ко мне. Милая Ольга Егоровна не противилась этому. Сидит передо мной довольно великовозрастный молодой человек и усердно одолевает математическую задачу, изредка подымая взор от тетради; а за мной на стене висит большой портрет Ольги Егоровны, изображающий ее в молодости, в натуральную величину, в длинном черном бархатном платье, с открытой шеей, с руками в кружевах, с браслетами, с кольцами, с веером в руке, с розой в волосах. И вдруг молодой человек бросает мне короткий вопрос: «Это – Бог?» Я долго не понимаю, что он мне говорит, но наконец вижу, что он глядит на портрет. Он портрет принял за икону а икону назвал Богом. Он слышал, что старые люди верят в Бога и чтут иконы. Этим кончались его сведения о религии. Мне пришлось сдержать улыбку и серьезным тоном осведомить его, что это не икона, а портрет.

А вот что рассказала мне одна из моих учениц. В их дворе живет девочка лет четырех-пяти с матерью и бабушкой. Она начала ходить в так называемый детсад. Как-то бабушка взяла ее с собой в церковь, а девочка на следующий день возьми да и объяви сотоварищам: «А мы вчера с бабушкой в церкви были». Старшие дети сейчас же решили устроить над ней товарищеский суд; посадили ее посреди комнаты на стул и стали выносить разные постановления: «Девочку исключить; родителей призвать, сделать им выговор». Пока они обсуждали ее судьбу, девочка молчала, сопела, о чем-то думала. Когда они кончили, она с лукавым видом объявила им: «Дулни! Мы с бабушкой в цылке были». Тем дело и кончилось. Одна из присутствовавших при этом учительниц, знакомая моей ученицы, со смехом рассказала ей эту сценку. Конечно, в дальнейшем бабушка уже не брала с собой в церковь свою хитрую внучку.

Рядом с моей Еленой Ивановной жила крестьянка, работавшая на фабрике. К ней приехала ее племянница из деревни с целью пройти в городе какие-нибудь курсы и иметь таким образом лучший заработок. И тетушка и племянница очень любили и уважали Елену Ивановну. Вернувшись с какой-то лекции, племянница обратилась к Елене Ивановне по-украински:

«Скажит мне Елена Ивановна, хиба ж у Бога была дочка?» (хиба значит разве) – «Что