Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

class="p1">Себя она откровенно причисляла к эгоисткам: любила свои удобства, любила, чтобы ей первой предоставляли выбирать из поднесенной ей коробки конфет свою любимую; но эгоисткой она не была. Свои досуги она наполняла мыслями не о себе, а об окружающих; когда заходила к ней та или иная соседка по комнате, она сейчас же начинала расспрашивать ее об ее отсутствующих детях. Знала она и моих учениц по моим рассказам о них и раз вывела меня из затруднения: я должна была ответить на запрос ученицы, прекратившей за год до того свои уроки; ученица дала свой адрес, но подписалась просто «Женя», и я не могла вспомнить ее фамилию; Ольга Егоровна сейчас же сказала мне ее (мне было тогда семьдесят лет, а ей восемьдесят пять).

Как-то жившие над нашей комнатой коммунисты устроили у себя вечеринку с танцами, длившуюся всю ночь, и такую шумную, что, конечно, не давали нам спать. Я не заговаривала с ней, думая, быть может, она все-таки спит. Из тех же соображений молчала и она. Когда под утро шум утих, она сказала: «Мне приятно было сознавать, что хоть немногие могут веселиться в это тяжелое время». Она «сорадовалась радующимся», кто бы они ни были. Вряд ли она знала эти слова апостола. Я думаю, что она и Евангелия не читала; она раз спросила меня, не знаю ли я, кто составил эту странную молитву, где говорится, что мы якобы прощаем своих должников. А между тем она без надрыва, без старания, без усилия исполняла и другую столь трудную для нас заповедь Христа: «Не судите, да не судимы будете». Она никого никогда не осуждала. О чужих недостатках она говорила с доброй, снисходительной улыбкой: «Французы говорят «tout comprendre c’est tout pardonner». (Все понять – это все простить (фр.).) А она не только понимала, но и любила их. Она была мало образована и даже мало начитана, но очень была умна по натуре. Она обладала тем природным умом и тактом, который позволял ей вращаться в любом обществе. Вращалась она и среди одесской богатой знати, вращалась в ученых, профессорских кругах. Муж ее был большой любитель математики; зять (муж старшей сестры) профессор физики. Всюду она умела вставить умные свои замечания, острые словечки, умела и молчать, и не выдавала своего незнания в той или другой области. В то время, когда я у нее поселилась, она была уже вдова. Ее две дочери и три сына были уже замужем и женаты; но она никогда не жила с их семьями. «Нема дурных», – говаривала она и устраивалась самостоятельно; во время большевиков имела уже не квартирку, а комнату.

Когда к Одессе приблизился фронт, ее сын, единственный живший в Одессе, врач-хирург, был мобилизован и назначен в Севастополь. Семью свою он эвакуировал заблаговременно куда-то подальше на восток. Ему пришлось мать свою оставить на моем попечении. Уехавши, он стал снабжать нас деньгами. Уроки мои сошли постепенно на нет: сначала уехали еврейские семьи, дававшие мне наибольший заработок, потом, когда начались воздушные налеты, то и я перестала навещать моих учениц, и они меня. Однако мне все же нередко приходилось оставлять Ольгу Егоровну одну: я не прекращала навещать мою Елену Ивановну, а также и Екатерину Сергеевну: по дороге к ним я забегала в лавки для покупки необходимых нам продуктов.

В одно из таких моих отсутствий соседка по комнате угостила Ольгу Егоровну чечевицей. Ольга Егоровна, любившая покушать, особенно что-нибудь необыкновенное, обкушалась этой не совсем проваренной кашей и захворала: у нее начался понос, который усиливался с каждым днем и не поддавался ни лекарствам, ни прописанной доктором диете. Несмотря на трудности, мне все же удавалось доставать ей и красное хорошее вино, и рис, и делать ей крепкий куриный бульон; однако силы ее слабели, а понос усиливался. Ожидаемые от сына деньги вовремя не пришли, а имевшиеся у меня на руках приходили к концу. Но, как часто бывает в жизни, какая-то неожиданная помощь является извне. Живший в нашем дворе старый учитель, совсем одинокий, влачивший бедное существование, неожиданно умер. Соседи дали знать в полицию. Полиция знала, что он человек неимущий и, под предлогом войны, ответила им: «Нам не до похорон. Хороните его сами». Делать нечего: добрые соседки решили оказать ему эту последнюю услугу. Рассматривая его вещи, чтобы одеть его, они наткнулись в его кармане на пакет с деньгами, и притом немалыми: там оказалось 4000 рублей. На этот раз они уже не беспокоили полицию, а постановили разделить эту сумму между несколькими жильцами, находившимися в трудном положении. Предложили они и мне получить 600 рублей для Ольги Егоровны. Я приняла с благодарностью. За день до этого я получила телеграмму от доктора – сына, в которой он запрашивал меня, получила ли я посланные им деньги. Я ответила, что еще не получала. И вдруг, дня через три, сталкиваюсь с ним в коридоре. «Владимир Алексеевич! Какими судьбами?!» – «Не спрашивайте, не спрашивайте! Я к маме на полчаса». Этот любящий сын удрал с фронта, чтобы посетить умирающую мать и привезти нам деньги. Приехал он, очевидно, тайно, в трюме какого-нибудь военного судна. Получить официальную отлучку в разгаре боев он, конечно, не мог. Уходя он мне сказал: «Говорю Вам как врач, что положение моей матери безнадежно: в ее годы эти поносы неизлечимы, и не удивляйтесь, если Вы не сможете справиться с ее болезнью». Через несколько дней она скончалась.

Жильцы дома постоянно справлялись о здоровье больной. Приходила и та женщина, которая летом убирала еженедельно ее комнату, а теперь ежедневно брала стирать запачканные простыни. Нас навещала и моя Еленочка и одна немка-колонистка, знакомая Ольги Егоровны; последняя очень мне помогала тем, что доставала и вино, и курятину, и вообще диетную пищу для больной. Но весь физический уход днем и ночью лежал на мне. Раз только удалось мне заполучить смену на одну ночь. Это была бывшая прислуга Екатерины Сергеевны, очень добрая женщина и очень умелая при больных. Однако несмотря на 20 рублей, которые я дала ей за ее дежурство, она отказалась повторять его. Да и понятно, ведь ей надо было добираться до меня под летающими над всем городом бомбами.

Ольга Егоровна тихо и безропотно переносила свою болезнь. Болей у нее не было никаких. Чуть ли не в день ее смерти я еще раз спросила ее, не страдает ли она. Она ответила: «Нет, у меня ничего не болит; чувствую только полную слабость: даже ногой не могу двинуть», – и попросила меня переложить ее ногу на другое место. Лечивший ее доктор был у нее накануне ее смерти. Она просила его прописать ей банки, жалуясь, что ей трудно дышать. Утром пришла присланная им сестра милосердия. Я видела, что уже начинается агония, и предложила Ольге Егоровне воздержаться от банок. Но она запротестовала. Сестра тоже видела, что банки могут ослабить больную, по моему знаку она только едва к ней прикасалась ими. Скончалась Ольга Егоровна в тот же день, в пятом часу вечера. Это было в воскресенье. Я сидела возле нее. Она отходила совершенно спокойно. Вдруг я заметила, что она посмотрела куда-то в сторону. Взор ее застыл в этом положении. Я поняла, что наступила смерть, и, подойдя, закрыла ей глаза, а потом уведомила о ее смерти соседей.

Видя, как я была утомлена последними днями ее болезни, все они всячески стали мне помогать. Явилась возможность дать знать о ее кончине и сыну, в Севастополь: муж одной из жилиц дома служил официантом на пароходе, идущем туда на следующий день, и я могла написать ему письмо. Особенной помощью мне была ее уборщица, Евдокия Ивановна, о которой я только что упоминала. Она оказалась чрезвычайно расторопной, практичной и решительной женщиной. С раннего утра в понедельник она побывала и в полиции, и у доктора, раздобыла все необходимые документы, заказала гроб. После этого побежала она,