Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

река Урал, с другой – его прелестный приток Чаган, с третьей – железнодорожный путь. Побывать на станции мы могли, но отнюдь не сесть в вагон и уехать. Почему я назвала Чаган прелестным? Урал мчится с неимоверной быстротой – Чаган течет плавно и тихо. Устоять, купаясь в Урале, на одном месте очень трудно: его течение срывает вас и влечет за собой. Если не стоите на дне, а поплыли, то только будучи исключительным пловцом вы сможете преодолеть течение; а люди, просто умеющие плавать, в лучшем случае, плывя против течения, останутся на месте. Поэтому я не любила купаться в Урале и ходила далеко от дома, чтобы выкупаться в Чагане. Там я могла, например, спокойно вымыть голову: уроненный гребешок ложился на мягкий песок у самых моих ног – стоило только нагнуться и поднять его.

Город Уральск представляет из себя бывшую казацкую станицу. Все домики одноэтажные; разве иногда под домом виднеется подвальный этаж; тогда уже он называется двухэтажным. Каждый дом окружен забором. Ворота очень оригинальные, перекладина над ними расположена страшно высоко (выше крыши дома); это чтобы во двор мог въехать верблюд, на котором привез что-нибудь житель соседней казахстанской степи. Почти у каждого жителя города одна или несколько коров. Утром на рассвете обывателей будит рожок пастуха, и из каждого двора выходят коровы, и выбегают овцы. Во дворах летом сушат коровий навоз, нарезанный на продолговатые кизяки, ими население отапливается. Те, кто не имеет коров, платят очень дорого за дрова; кругом Уральска лесов совсем нет.

Живя в Уральске надо было привыкнуть к запаху навоза. Зато молоко было в четыре раза дешевле, чем в Одессе, а с ним и творог, и кислое молоко, и прочие молочные продукты. Дешева также была и рыба; а что особенно поражало – это дешевизна свежей икры; все, что не отправлялось на север, должно было быть съедено сегодня. Калмыки, или, как они себя называли, казахи, привозили в Уральск чудесное топленое масло, которое мы с удовольствием ели с хлебом. Можно было сразу купить большой запас, и оно не портилось стоя просто в комнате (лишь бы в темном углу). Поэтому и плату за уроки я могла брать гораздо меньшую, чем в Одессе.

При первом субботнем посещении ГПУ я получила те шесть рублей, которые мне, как и всем ссыльным, полагались в месяц, пока я не найду себе заработка; и меня сразу записали на биржу труда. В Одессе я этого сделать не могла; чтобы записаться на биржу, я должна была принести справку с моей последней работы; поступить же на работу я не могла иначе как подав справку с биржи труда. Это был заколдованный круг.

Сперва мне не пришлось искать казенного места; я удовлетворялась частными уроками, которые я давала по семьдесят пять копеек за час. Когда кассир ГПУ, в начале моего пребывания в Уральске, выдал мне мои шесть рублей, он спросил меня: «Чем вы живете?» Я ответила: «Жить на шесть рублей в месяц я не привыкла, я даю уроки». – «Сколько вы берете за урок?» Я подумала: не надо ли преуменьшить свою цену? Но тут же решила, что врать не стоит. Дня через два пришел ко мне молоденький мальчик, положил на стол семьдесят пять копеек и сказал: «Мой отец, кассир в ГПУ, просит вас заняться со мной по геометрии». (Хорошо, что я не преуменьшила своей цены). Я оценила деликатность этого служащего в ГПУ: он не хотел, чтобы я хоть на минуту подумала, что он воспользуется своим положением, чтобы эксплуатировать меня. Потом я узнала, что он не коммунист, но вынужденно служит у них чиновником.

Докторша, комнату которой я занимала, вернулась после отпуска. Я нашла себе очень веселую и светлую комнату в нескольких шагах от Тани и попала, к тому же, на очень милую хозяйку. Там случился со мной такой анекдот. Однажды в воскресенье, когда, пообедав после обедни, я убирала свою посуду, входит ко мне один из ссыльных. Я часто видела его по субботам в нашей очереди при записях. Это был человек высокого роста, с проседью, благообразный, с правильными чертами лица. В это утро он показался мне слегка выпившим, поэтому, стоя около своей плиты, я продолжала загораживать собою вход в комнату. Свой разговор он начал с того, что похвалил мою комнату. У хозяйки моей только что выехали жильцы: я подумала, что он желает посмотреть их комнату, и предложила показать ему ее. Он ответил: «Да, комната тоже будет нужна, но это потом». Я знала, что в доме против меня живут несколько ссыльных, и спросила, не живет ли он там. Он ответил, что да, но там они живут все вместе и это неудобно. Он узнал от меня, что я живу одна и зарабатываю уроками. Потом он спросил, сколько мне лет; и на мой ответ – пятьдесят восемь, сказал: «А мне шестьдесят два, самое подходящее». На его замечание, что женщине трудно жить одной, я ответила: «Это вам, мужчинам, трудно, без женщины; вам надо, чтобы она вам и обед сварила, и белье постирала…» – «Зачем же белье стирать? Мы с вами белье на сторону будем отдавать».

Тут только я поняла, что это было не что иное, как формальное «предложение». Хоть я и не хотела обижать его, но не могла не расхохотаться вовсю, особенно когда подумала, как я ловко выговорила себе право не заниматься стиркой. Смеялась я безудержно и откровенно, но он не обиделся и еще долго убеждал меня, прося согласиться. Очевидно, хлебнул он для храбрости. Никому, кроме Тани, я в Уральске не рассказала об этом. Конечно, описала этот юмористический эпизод Еленочке в Одессу. Встречаясь с ним, мы продолжали молча раскланиваться. Он служил в мясной лавке, так как до ссылки был в Воронеже мясоторговцем.

Ученики у меня были самые разнообразные. Приходилось мне давать уроки и калмыкам. Что меня порадовало – это то, что законы логики одинаково характеризуют человеческое мышление, какова бы ни была раса человека или цвет его кожи.

Так прошел год. На следующее лето Таня решила съездить в Одессу, чтобы полечиться солеными ваннами. Она уже отбыла свою ссылку. В Москве стали принимать в высшие школы по конкурсному экзамену, и кончившие уральскую гимназию молодые люди и барышни бросились ко мне, чтобы под моим руководством подготовиться к этим экзаменам. Удовлетворить всех желающих было трудно. Мне пришлось вести групповые занятия, человек по шести в каждой группе. Занятия эти были очень приятные: у меня собрались самые способные, а не отстающие, которым нужны были репетиторы. Добрая Соня Олсуфьева взялась кормить меня в это время.

К осени Таня опять была с нами, и вдруг к ней являются с обыском и арестом. Молодой брат докторши (ее звали Анна Маркеловна Башмачникова) присутствовал при этом и восхищался спокойствием Татьяны Васильевны: когда обыскивающие кончали рыться в одном сундуке и принимались за другой, она спокойно клала все на место и вообще убирала за ними моментально, так что, когда ее увели, она оставила Башмачникову ключ от квартиры, в которой все было в полном порядке. Узнав об ее аресте, я сейчас же пошла в ГПУ, повидала там начальника, поговорила с ним по душе, но, конечно, пользы для Тани от этого было мало; я получила право носить ей передачу, и только.

Вы, может быть, спросите меня, почему же была арестована Таня? Спустя некоторое время после ее ареста появилась в местной газете заметка. В ней говорилось, что была раскрыта противоправительственная организация, в ней были замешаны священник (отец Левшин), псаломщица (это была довольно старая больная женщина, когда-то бывшая опереточной певицей), купец (фамилии его не помню, тем более что до ареста и Таня не была с ним знакома) и, наконец, Татьяна Олсуфьева, поддерживающая связь с заграницей. У Тани во Франции была сестра, с которой она и была в переписке. Все четыре были арестованы и сосланы. Таня и псаломщица – в один и тот же город Шадринск