Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

сейчас же снова стала давать уроки. Это было поздней осенью. Тут я узнала, что выпустили меня потому, что целая группа знавших меня педагогов обратилась в одесское ГПУ с просьбой выпустить меня под их ручательство. На мой отказ называть знакомых они ответили этим красивым поступком. Кроме того, один из одесских профессоров математики, которому я в свое время сотрудничала, находился сейчас в Москве и имел большое влияние в правящих коммунистических кругах: бывшая его (и моя) ученица, теперь уже сама преподавательница на математических курсах в Одессе, написала ему письмо и просила его замолвить за меня словечко. Я получила от него милое письмо, в котором он просил меня рассказать ему все откровенно о себе. Сделать мне это было очень легко, скрывать мне было нечего, и я думаю, что действительно его заступничество сыграло немалую роль в моей дальнейшей судьбе. Московский суд не выслал меня в определенное место, а только предложил мне выехать из Украины и поселиться где угодно, за исключением Петербурга, Москвы, Киева, Харькова, Ростова и той местности, из которой я была выслана. Это называлось «высылка минус шесть». Пока пришло решение суда, я прожила в Одессе на свободе всю зиму.

Конечно, я посетила всех, кто за меня ходатайствовал, чтобы поблагодарить их. Зашла и к доброй политкаторжанке. Пришла я к ней в очень холодную погоду, очень тепло одетая: на мне были шуба и валенки. Увидев меня в таком теплом наряде, она воскликнула: «Как хорошо, что вы запаслись теплыми вещами!» Из этого я поняла, что мне могла грозить ссылка на далекий север.

Судили меня в Москве, как и прочих со мной арестованных. Назвать это судом более чем трудно. В Москве заседала комиссия из пяти человек. Она рассматривала все то, что им докладывали о нас письменно власти на местах, и, попросту говоря, решала безапелляционно нашу дальнейшую судьбу. Никто из обвиняемых не видел судей своих. Судьи не видели обвиняемых. Некоторые в тюрьме были вызываемы к следователю по нескольку раз. Я – только один раз, это единственное свидание я и описала в начале этой главы.

Решение пятерки мне было объявлено в следующей форме: меня вызвали в комендатуру и сказали, что я должна выехать из Одессы в течение недели, куда сама укажу, и пробыть там три года. Я указала коменданту, что хочу поехать в Уральск, где находится моя родственница, но прошу дать мне десять дней сроку, а не семь, так как я должна списаться с ней и узнать, жива ли она. «Мы ведь все под Богом ходим», – добавила я и, спохватившись, что упомянула Бога, сказала: «Извините». – «Пожалуйста», – ответил он мне. Потом я спросила, могут ли они вернуть мне взятую у меня переписку. Он ответил: «Если она осталась в Одессе, то мы вам ее вернем: если она послана в Москву, обратитесь туда письменно. Зайдите к нам послезавтра». Я зашла и получила пакет писем в том самом виде, в каком он был сшит во время ареста. А сшит он был наспех, одни письма навстречу другим, так что не разрезав нити их и прочесть было нельзя. Нить оказалась не разрезана. Тут уж я окончательно убедилась, что они вовсе и не интересовались личностью обвиняемого. Зачем было им читать какие-то письма, когда они с любым из нас могли поступить как им вздумается, ни перед кем за это не отвечая?

Расставаясь с Одессой, я дико устала. Я не только обегала всех моих знакомых, но и всех учеников, объясняя им причину, по которой покидаю их. Отец одной из учениц трогательно, сверх платы за уроки, вынес отдельно 25-рублевую бумажку и дал мне ее на дорогу; но я и без того имела деньги. Случилось это так. У одного из жильцов нашего дома, пользовавшихся обстановкой уехавшей Надежды Сергеевны Сомовой, стоял ее рояль. Как-то раз, зайдя в их гостиную в присутствии сына квартиранта, молодого студента, я увидела открытую крышку рояля и помещение струн, засыпанное не только пеплом, но и окурками папирос. У этого студента часто собирались его товарищи. На мое замечание, что так с чужим инструментом не обращаются, он мне ответил, что останавливать своих товарищей он не намерен. Тогда я пригрозила, что запру рояль. Зная, что мне некуда его поместить, он ответил: в таком случае возьмите его совсем. Я в запальчивости ответила: «И возьму». На этом мы расстались.

Я пошла советоваться с Еленой. Она же, недолго думая, пошла к своему другу, коммунисту, женатому на одной из дочерей верхних жильцов. Он согласился, чтобы мы временно поставили рояль у него. Тогда я сбегала в контору, занимавшуюся перевозкой пианино и роялей, и за пять рублей они вынесли инструмент из нижней квартиры и не выходя на улицу отнесли его наверх. Кто-то из его домашних встретил меня в этот момент и спросил, что это означает; я ответила: «Делаю это с ведома и по просьбе Сергея Ипполитовича». Вернувшийся домой молодой Сергей так никогда и не простил мне этого поступка. (Я даже понимаю его негодование; я его поймала на слове).

Так вот, перед моим вынужденным отъездом Елена Ивановна через своих знакомых (а у нее их было очень много) сумела продать этот рояль за шестьсот рублей. Двести рублей взяла себе сестра Надежды Сергеевны – Екатерина Сергеевна Иловайская; двести рублей она дала Елене Ивановне, а двести мне. Я брала эти деньги совершенно спокойно, потому что, когда у меня были деньги от продажи дров, я ими вывела из денежного затруднения и Надю Сомову, и ее сестру, Пашу Стенбок-Фермор. Всех моих знакомых я просила отнюдь не провожать меня на вокзал (поезд уходил утром), допустила я только своих самых близких. Собрались у меня многие милые мне люди вечером, и я уехала под теплым чувством сердечных проводов.

Ехала я по литере, правительство сочло своим долгом оплатить мне мой далекий путь в Уральск (город на берегу реки Урал, вытекающей с Уральских гор и впадающей в Каспийское море). Ехала я в вагоне второго класса и играла в шахматы с каким-то военным, и не подозревавшим, что я имею литеру не как жена какого-нибудь важного коммуниста, а как политическая ссыльная.

Это мое путешествие происходило в апреле 1928 года. В Одессе была весна. По мере приближения к востоку становилось все холоднее. Мы стали пересекать степи, покрытые снегом, а Волгу переехали таким допотопным способом: вагоны наши были поставлены на лед, а лошади, запряженные справа и слева, бежали рядом с нами и на привязанных к вагонам канатах перетащили нас на ту сторону этой находящейся еще в зимних оковах реки. Как это было оборудовано технически, я не знаю. Видела только с моей стороны вагона лошадей и понукающих их людей.

42. Уральск

Меня встретила моя троюродная сестра Таня Олсуфьева[76], жившая в малюсенькой избушке со своей невесткой Соней, вдовой покойного уже в то время ее брата Саши. В том же дворе был и домик самой хозяйки, молодой докторши, жившей в нем со своей матерью-крестьянкой. Докторша была временно в отсутствии, и меня поместили в ее комнате. Чтобы не стеснять занимавшуюся Таниным хозяйством ее родственницу, я столовалась отдельно. Моя хозяйка наотрез отказалась меня кормить, но любовно давала мне кулинарные советы, и под ее руководством я научилась пользоваться для стряпни простой русской печью.

Таня Олсуфьева состояла преподавательницей английского языка в одной из тамошних школ. Она была ссыльной, и она же преподавательница в государственной школе – как будто бы не совсем логично; но, оказывается, вполне законное совместительство, допущенное особенно на окраинах. Я обошла заведующих всякими школами и просила рекомендовать меня как репетитора по математике. Вскоре и у меня оказался приличный заработок. Каждую субботу мы, все ссыльные, должны были являться в ГПУ и расписываться в особой книге в доказательство того, что мы из Уральска не убежали. Границами нашего местопребывания служили с одной стороны