Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

устроились на полу. Я была между последними. У меня было достаточно постельных принадлежностей, а чтобы свет от горевшей среди камеры лампы не бил мне в глаза, я укрепила над своей головой мои большой зонтик. Конечно, большинство заключенных находилось в очень нервном состоянии. Одна из них, жена всем известного в Одессе врача, увидев, как я тщательно устраиваюсь на ночлег, расхохоталась и долго не могла успокоить свои смех, перешедший в истерику. Вскоре то одну, то другую из нас стали вызывать к следователю на допрос. Жена врача вернулась в очень нервном состоянии: ее попросили назвать ее знакомых. «Не могла же я сказать, что у меня их нет, когда весь город знает моего мужа! Я только думала, как бы не подвести кого-нибудь, старалась называть тех, кому, я думала, мое знакомство не может повредить».

Дошла очередь и до меня. Я вошла в кабинет. За большим столом сидел следователь. Он привстал, затем предложил мне сесть в кресло, стоявшее с моей стороны стола, и начал задавать вопросы, записывая мои ответы. Я спокойно отвечала ему. Оповестила и о бывшем имуществе покойных родителей: три имения в Киевской губернии, одно в Подольской, дача на Каменном острове в Петербурге, дача близ Одессы. Указала, что сейчас живу частными уроками. На вопрос о родственниках ответила, что их очень много, упомянула, что и отец и мать были седьмыми детьми в своих семьях, что у меня двенадцать тетей и двенадцать дядей и что все они со своими семьями находятся за границей.

Испугавшись моего многоречия, следователь прервал меня вопросом: а родные братья и сестры есть? Я ответила: «Да, и тоже за границей; три сестры и один брат». К счастью, он спросил только о брате, и я сказала, что он вполне законно был кооптирован Эстляндским государством как эстляндский подданный и находится около города Ревеля (Таллинна).

После этого он стал расспрашивать меня о делах той церкви, которую я посещала и в которой числилась не только прихожанкой, но и членом так называемой «пятидесятки». Все церкви были в то время обложены налогом сообразно со своими церковными доходами, и пятьдесят членов прихода должны были ручаться за аккуратный взнос этого налога. Не так давно было общее собрание прихода. Прихожане просили меня быть секретарем собрания. На таких собраниях присутствует в обязательном порядке представитель власти. Он сидел рядом со мной за небольшим столиком. Так как незадолго до моего ареста, за обедней (у которой я случайно не была), произошел инцидент в связи со слишком большим скоплением народа, то интерес следователя к этому делу я сочла просто за честное желание узнать что-либо об этом от меня как прихожанки. Я не обратила на это особого внимания, а когда он спросил меня, с кем я познакомилась в связи с церковными делами, я подумала: «Ишь, хитрый, начинает с моих случайных знакомых, а потом перейдет к моим давнишним друзьям из бывшей одесской знати, застрявшим, как и я, в Одессе».

Вспомнив жену доктора и ее волнение по поводу упоминания знакомых, я сразу же решила на эту удочку не идти и на его вопрос ответила: «Я не желала бы здесь называть своих знакомых». – «О! не беспокойтесь, – сказал он, – вашим знакомым ничего от этого не будет». Я прибавила: «Если кто-нибудь из них примет лишних пять капель валерьянки, мне уже будет неприятно». Мы оба замолчали. Я сама прервала паузу вопросом: «Имею ли я право не называть своих знакомых?» – «Имеете», – ответил он сухо. Я видела, как изменилось выражение его лица. Мне показалось, что он рассердился.

Наскоро закончив допрос, он предложил мне подписать то, что он записывал с моих слов. Я внимательно прочла; попросила исправить некоторые неточности и подписала. Я удивилась только, что мне не было указано, в чем я обвиняюсь, даже в чем меня подозревают. Мне казалось, что, получив от меня кое-какие обо мне сведения и ни в чем не обвинив, ГПУ (государственное политическое управление) логически должно будет отпустить меня домой или вызвать меня на допрос еще раз.

На следующее утро я была вызвана в комендатуру; там мне предъявили обвинение по 34-й статье и предложили подписаться, что я об этом осведомлена. Солдатик, отобравший от меня эту подпись, конечно, не мог мне ответить, что подразумевается под статьей №34. Ни я, ни он этого не знали. Уже потом мне удалось раздобыть кодекс закона и узнать, что по 34-й статье (впоследствии она шла под другим номером) гражданин обвиняется в контрреволюции, шпионаже и распространении ложных слухов. Когда я шла в комендатуру, многие предсказывали мне, что, вероятно, меня отпустят домой. Некоторые давали мне свои адреса и устные просьбы сказать то или другое их родственникам или друзьям. Но, к моему и их разочарованию, мне пришлось вернуться в камеру.

Недели через две или три нас перевели в тюрьму, находившуюся вдали от города. Шли мы пешком, не только политические, мужчины и женщины, но и уголовные; образовалась большая группа. Вещи наши везли на повозках. Тут мы увидели, как много священников возглавляли это шествие. Повели нас на рассвете, пока улицы города были пусты. При выходе из города я заметила повозку с молоком. Молодая девушка, увидев это множество людей, окруженное вооруженными солдатами, с рыданием бросилась на шею своей более пожилой спутницы.

В одном месте путь наш проходил под мостом, на столбах были надписи: «грозит смерть»; я понимала, что это должно было ограждать от проложенных там электрических проводов. Но я подумала; если за мной нет никаких контрреволюционных действий, то, быть может, я просто взята как заложница, и что именно мне этот путь грозит смертью. В это время прошел слух, что Коверда убил русского посланника Воровского[75]. Впрочем, я была из тех людей, на которых ни страшные слова, ни страшные мысли не производят сильного впечатления; поэтому, когда я поднималась по лестнице во второй этаж здания, где находились наши камеры, меня очень позабавил лозунг, написанный над аркой этой лестницы. Он гласил: «Октябрь дал свободу женщине».

Женская тюрьма находилась в здании бывшей военной гауптвахты. Тюрьма носила название «ДОПР», то есть «дом принудительных работ». Преступный мир должен был быть перевоспитан. Заключенных обучали там ремеслам: переплетному, столярному, а самым неспособным давали расщипывать паклю, чтобы делать из этого канаты. (В Одессе существовал канатный завод).

Нас, политических, не беспокоили перевоспитанием, и мы мирно сидели в своих камерах. Наши камеры представляли из себя небольшие комнаты. Против двери окно; по бокам вдоль стен можно было поставить по две койки. Нас разместили по три в таких камерах; там для нас стояли обтянутые полотном складные кровати. С заключенными из преступного мира мы общались во время утреннего умывания и во время прогулки.

Первым делом нам предложили побелить самим свое помещение. Мы, конечно, не знали, как за это взяться; но те, которые сидели не в первый раз, научили нас обратиться за этим к уголовным, которые нам за плату это и сделали. Небольшую часть денег нам разрешалось иметь при себе, более крупные суммы сдавались в контору. При ДОПРе имелась лавочка, где заключенные могли покупать себе те или другие мелочи, поручая эти покупки специальному служащему. Мне этим пользоваться не пришлось: все необходимое передавала мне моя Елена в дни передач. Дали нам также возможность получить кипяток, чтобы ошпарить свои койки и избавиться от бывших или могущих быть в них клопов. По утрам камеры открывались, и заключенные шли умываться в один конец коридора и пользоваться ватерклозетом в другом его конце. Затем нам разносили хлеб и кипяток для чая. Чай и сахар надо было иметь свой. По утрам нас выпускали на большой тюремный двор, где мы гуляли целый час; впоследствии нам предложили вести какую-либо культурную работу с уголовными и за это нам давали днем еще один час прогулки.