Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

Однажды мать нашла его утром раздавленным на рельсовых путях. Семья стала голодать. Их у матери было трое девочек: одна старше ее, одна моложе. В это время в той стороне настал голод и многие потянулись на Волынь, где в этом году хороший урожай. Мать со своими тремя присоединилась к другой женщине, у которой был сын, и они побираясь пошли на север.

В дороге мать ее захворала тифом и умерла; Женя тоже переболела тифом. Когда она встала на ноги, женщина со своим мальчиком и тремя сиротками пошла дальше. В одном селе какой-то крестьянин взял младшую сестру Жени «за свою». В другом – ее старшая сестра поступила к кому-то в услужение. Женщина с мальчиком и с Женей продолжали свой путь. У Жени распухли ноги и начался понос. Как-то раз ее покровительница послала ее собрать по селу подаяние. Когда она вернулась к месту, где рассталась со своей спутницей, там уже никого не было: женщина с мальчиком ушла. Женя оказалась брошенной и пошла одна. Тут-то судьба и свела ее со мной.

Об учительском хлебе мне больше не пришлось беспокоиться; вышел приказ свезти его в какое-то центральное учреждение. Хранивший его крестьянин должен был это исполнить. Мне же оттуда выдали на первый месяц три с половиной пуда зерна. Этого было достаточно, чтобы прокормить меня с Женей этот месяц. Половину мы съедали хлебом, другую меняли на все, что там называлось «до хлеба». К сожалению, понос у девочки не прекращался. Я отправилась с ней к доктору. Тот, осмотрев ее и отведя меня в сторону, сказал мне, что вылечить ее нельзя и что надо отдать ее в больницу. Он спросил меня: «А зачем вы взяли ее?» Я ответила: «По глупости». Затем я спросила его: «А в больнице она может поправиться?» – «Конечно, нет, – ответил он, – она и в больнице умрет».

Я оставила ее у себя. Она не умерла, а поправилась. Оставалось позаботиться об ее будущем. Поручив ее временно матушке, я пошла бродить по уезду, всюду посещая священников, в надежде, что найду кого-нибудь, кто бы взял ее в прислуги.

В одном селе я попала в церковь. Там служили панихиду по неизвестной никому жительнице прибрежной полосы Черного моря. Мне рассказали, что ее уже несли хоронить, когда она очнулась от своего летаргического сна. Она прожила еще несколько дней и высказала перед смертью такое пожелание: пусть после панихиды в одном селе две женщины отправляются в два соседних села и там заказывают панихиды, с тем чтобы и из тех сел шли по две женщины и налаживали дальнейшее исполнение ее просьбы. Перешла ли эта панихида через границу Украины на север и на восток, у меня сведений нет, но что она перекатилась на запад, перейдя большевистскую государственную границу, – это мне определенно сказали.

Вернулась я домой ни с чем: Женю устроить мне не удалось. Но нашла я ее уже служащей у той самой семаковской матушки, которая к тому же была очень ею довольна.

В столе у меня лежал официальный отказ Никиты от своей должности сельского учителя села Семаков. Он был им заблаговременно написан перед их уходом. Я предъявила его и затем, распростившись с Семаками и с Женей, вернулась в Жуково к моим ученицам. Всю зиму я усердно готовила их к предстоящему им экзамену в словутской школе. Словута была по эту сторону границы и находилась в двенадцати верстах от Жукова. Чтобы быть уверенной в программе, которую надо было сдавать, я пошла в Словуту пешком и пешком же возвратилась в тот же день. Другое длинное путешествие я проделала на пограничную станцию Шепетовку, чтобы возобновить мой постоянный паспорт, с которым я выехала из Умани. Мне говорили, что без крупной взятки мне это сделать не удастся. Он нужен был мне для возвращения в Одессу, куда я собиралась вернуться после окончания моей службы в Жукове, и я рискнула.

Пришла я туда под проливным дождем. Мое летнее платье висело на мне, как старая тряпка. С седыми вьющимися или, вернее, сказать, растрепанными волосами я была похожа на старую еврейку.

В приемной народа было много. Я подошла к стойке. Мне сейчас же чиновник заявил, что это дело длительное, и предложил мне прийти в другой раз. Я сделала вид, что не так поняла его, отошла в сторону к окну и, сев на подоконник, стала спокойно читать взятую с собой книгу. Приблизительно через час я снова подошла к нему. «Ведь я вам сказал, что сего дня я сделать этого не могу». – «Но я пришла издалека, и остановиться мне негде: мне придется переночевать тут у вас, в канцелярии. Очень прошу вас исполнить мою просьбу. Я могу рассчитывать только на вашу доброту, поблагодарить вас за эту услугу я не могу ничем: я – неимущая в полном смысле этого слова». – «Но не могу же я вам это сделать вне очереди?»

Тогда я обратилась к публике, и публика без протестов уступила мне. Вероятно, вид у меня был очень жалкий. Чиновник сдался, принял от меня мой паспорт и вскоре вернул мне новый. В нем были три ошибки: я была записана вдовой вместо незамужней, еврейкой вместо православной и год моего рождения, 1869, был указан как 1864. Они меня состарили на пять лет; но я на это не обратила внимания и только попросила исправить две первые неточности.

Революция отняла у меня все имущество. Благодаря той же революции, я познакомилась с отцом Николаем Львовичем и его семьей. Я выиграла больше, чем потеряла. Яркий след чего-то доброго, хорошего, достойного оставило в моей душе это знакомство. Я прожила с Львовичами почти три года.

38. Отъезд из России Сони Мейендорф

Когда мои ученицы благополучно сдали экзамены, я распростилась с милыми Львовичами и вернулась в Одессу. К этому времени в СССР уже были налажены и почтовые и железнодорожные сообщения, и путешествие из Волыни в Одессу не представило для меня особых затруднений. Моя Еленочка во время моего отсутствия перевезла из Поселка всех мною там оставленных и поместила их в доме на Пироговской улице, где жила и сама, и старая Сомовская немка, и оттуда в начале 1920 года выехала за границу Надежда Сергеевна Сомова со своей племянницей Мусей.

Покинутые мною Люба (Любовь Богдановна Аверкиева), Полечка (горничная Юриных детей) и Адельфина (кухарка) нашли себе заработок в городе. Между прочим, Люба, очень любившая детей и всегда любимая ими, зарабатывала сначала тем, что водила гулять группу детей дошкольного возраста, а потом работала в качестве руководительницы в советских яслях (так называемых детских домах). Моя невестка Соня поступила на одесский вокзал подавальщицей. Смотрела за ее детьми Елена. Она же готовила на всю братию. Однако когда я приехала, то Сони и детей я уже не застала. Брат Сони, граф Сергей Александрович Голенищев-Кутузов, через знакомую ему сестру милосердия Марию Мерседес, служившую на немецком пароходе, и с помощью капитана этого парохода организовал тайный выезд сестры своей из Одессы. Вот как рассказала мне Елена это происшествие.

«Утром, когда София Александровна ушла на службу, ко мне приходит незнакомая мне сестра милосердия и говорит, что она прислана братом Софии Александровны и должна немедленно ее видеть, чтобы увезти тайно всю семью на стоящем в порту иностранном пароходе. Тогда я иду на вокзал и вбегаю в зал с криком, чтобы София Александровна скорее шла домой (при этом делаю ей потихоньку знак, чтобы она не боялась и не верила моим словам), и громким голосом рассказываю, что младший мальчик порезался и кровь так и хлещет: „Скорее, бросайте все и бегите за мной“. По дороге я объясняю ей, в чем дело. Дома нельзя было терять ни минуты. Сестра Мария переодела Софию Александровну в принесенный с собой костюм сестры милосердия. Детей одели в чистое белье в двойном количестве, а сверху надели на них самые старые разорванные вещи. Сестра Мария и София Александровна пошли по одной стороне улицы, а дети, как будто чужие, бежали