Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

помещение. На мой вопрос Ольге, почему Никита не может этого делать, она ответила: «Ему это кажется недопустимым преступлением». Раз я взяла грех на себя, он молча расколол их на дрова, и в комнате стало тепло.

Не помню по какому случаю я была, уже после Рождества, отпущена к ним на целую неделю. Однажды утром проснувшиеся дети, лежа еще под всякими одеялами, коврами и прочими теплыми вещами, попросили хлеба, и Ольга предложила мне пойти за ним в кладовую. В кладовой я увидела один последний буханок. Я в ужасе пришла шепотом объявить ей об этом и спросила, принести ли весь или отрезать от него лишь кусок. Сестра ответила: «Принеси весь, пока он есть, пусть дети едят вволю». Я предложила сестре отправиться в Хоровец (это было центральное село, где сосредоточивалось все управление этой округи) и испросить там помощи. Сестра согласилась. Я пошла. Долго пришлось мне ждать своей очереди в этом учреждении. Изложив мою просьбу, я получила такой ответ: «Пока приют не прибыл, я не имею права выписать что-либо для будущей заведующей. Могу дать вам от себя лишь немного чая и сахара».

Рядом со мной стоял председатель сельского совета села Семаки (бывшие старосты назывались теперь председателями). Он слышал полученный мной категорический отказ. Я обернулась к нему и сказала: «В таком случае примите вы какие-нибудь меры, ведь если семья умрет с голоду, то все равно селу придется сколотить шесть гробов, чтобы хоронить их». Он ничего мне не ответил.

Погода была в этот день холодная и ветреная. Пошел снег. Я не могла засветло вернуться домой и осталась ночевать там же, в управлении, на какой-то скамье. С тоской и тревогой шла я на следующий день домой. Ольга встретила меня радостным восклицанием: «Маня, смотри!» Она открыла мне дверь в комнату, полную продуктов: стояли мешки с картофелем, с горохом, с крупами, с мукой, на столах лежали буханки испеченного хлеба.

Оказалось, что вернувшийся староста сейчас же мобилизовал двух женщин, которые, несмотря на вьюгу, объехали все село и привезли Ольге, еще с вечера, все это богатство.

А приют не приезжал и не приезжал. Ольга была в постоянном страхе за детей. Кто мог сказать, на сколько времени хватит этой сухой провизии? О том, что дети были урезаны в жирах, в молоке, в мясе, и говорить не приходилось. Она сама боялась пользоваться хлебом и крупами. Ела только горох, который считала неудобоваримой пищей для детей. Мы с ней варили его по ночам: зальем горшок гороха водой, поставим его в герметическую печь, потом на минутку откроем печь, снова зальем водой, и, таким образом, имеем с ней пищу на весь следующий день.

«Как-то раз, – рассказывала она, – сижу задумавшись, и слезы у меня на глазах. Передо мной шесть печеных картофелин. Выводит меня из задумчивости голос четырехлетнего Ярослава: „Мама, эта картошка вся для тебя: я уже съел свою картошку“. Он думал, что я плачу от голода».

Через неделю я снова ушла к Львовичам. Вот тут-то и прибыл приют. Однако приют прибыл со своей заведующей, и Ольге пришлось занять должность кухарки этого приюта. К счастью, все ее дети были приняты на казенные харчи. Был нанят и сторож, который рубил дрова. Он тоже харчевался в приюте. Иногда по воскресеньям он не приходил съедать свою порцию, и тогда Ольга могла ею угостить и меня. Но когда он обедал в приюте, я уходила назад в Жуково пораньше, чтобы обедать у Львовичей.

Еще до приезда приюта матушка Львович предложила мне привести к ним, хотя бы на месяц, Лиленьку, чтобы она подкрепилась на их харчах. Потом ее сменил Серафим.

Недолго оставалась Ольга кухаркой. Ей пришлось сдать свою должность какому-то повару. Жуковский псаломщик предложил ей поступить за харчи к его маленьким двум девочкам в качестве учительницы. Она переехала к нему с Лиленькой и Ярославом (Серафим жил и кормился со мной у батюшки).

Это было уже весной 1921 года. В это время сельские учителя прекратили работы в школах и были мобилизованы для вычисления продналога (т.е. налога с крестьян, который они должны были выплачивать продуктами). Для вычисления продналога необходимо было хорошо владеть всеми действиями с дробными числами. Далеко не все учителя могли удовлетворить этим требованиям. Людей не хватало. Тогда Никита предложил своего брата Федора в качестве работника. Федорчик, будучи очень способным мальчиком (ему было четырнадцать лет), оказался сразу на высоте этих требований. Его стали посылать даже проверять те вычисления, в которых происходила путаница.

Оба брата были командированы в разные села. Крестьяне по очереди должны были давать им ночлег и питание. Они переходили из хаты в хату. В результате, приходя домой с субботы на воскресенье, они наградили всю семью неимоверным количеством вшей. А я ведь стирала все это белье у матушки Львович! Удивляюсь, как она не запретила мне этого. Правда, у меня была отдельная комната и я могла, сев у окна, уничтожить каждое насекомое и только потом нести это белье в кухню, где и ошпаривала его кипятком. (Надо заметить, что эти насекомые никогда не убегают и не расползаются, так что уничтожение их требует только времени и внимания).

На Пасху старшие мальчики были свободны. Они приехали и остановились недалеко от Львовичей у какого-то жуковского мужика; и хотя они, сестра и я квартировали в разных домах, но все это было близко, и мы радовались общению друг с другом. Серафим пошел раз с батюшкой и с народом на кладбище, где батюшка служил литию на могилах, и, вернувшись, рассказывал мне, как там было хорошо. Ему было в это время семь лет.

Через несколько дней у него высоко поднялась температура. Доктор жил неподалеку. Он определил брюшной тиф, который через два дня осложнился воспалением легких. Милые Львовичи ничего не жалели, чтобы спасти ребенка. Так, батюшка обертывал его листами бумаги, густо намазанными салом. За доктором посылались лошади ежедневно. К воспалению легких прибавилось и воспаление почек. Через несколько дней мальчика не стало. Скончался он ночью, когда я сидела у его кроватки, а мать спала в моей комнате. В комнате больного на диване спал и Федорчик. Больной Серафим как будто тоже спал.

Вдруг он открыл глаза, узнал, что около него я, и сказал: «Позови мамá и дай мне пить». Я спросила его, раньше ли дать пить или раньше позвать мамá. «Раньше дай пить», – ответил он, что я и сделала, успев по дороге растолкать Федорчика и послать его за матерью. Серафим сделал несколько глотков. Я заметила во взоре его что-то тревожное, и вдруг его протянутая ручка судорожно сжалась в кулачок. Мать пришла в эту минуту; но он уже не дышал. Конечно, мать не могла так быстро понять или признать, что все кончено, и стала просить послать за доктором. И вот батюшка, понимавший, как и я, что ребенок уже скончался, все же сейчас распорядился, и через полчаса доктор уже был здесь.

А как трогательно они хоронили его! Всем помогавшим при похоронах (тем, кто копал могилу, кто нес и крест и гроб) матушка устроила угощение и подарила от себя вышитые полотенца, которые по обычаю полагались им от семьи покойного. Это не был кусок черствого хлеба, брошенный голодному, это была ласка к нам, а главное, к матери ребенка.

36. Переход Ольги через границу (продолжение)

Материально мы как-то существовали. Но видеть своих детей без образования было для моей сестры очень тяжело. За свою усердную работу при подсчете продналога Федорчик получил пару кожаных сапог и был, конечно, очень горд этим. Но Ольга говорила мне: «Какое самомнение может развиться в этом мальчике-недоучке! Что будет с ним в будущем?» – и шутя называла его «прихвостень советской власти». Мысль о переходе границы не покидала ее. Но как осуществить ее? Отец ее покойного мужа был уже