Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

и меня к себе. Там меня угощают горячими малороссийскими варениками с творогом; да еще к ним подана и сметана. Я для обоих – чужая. Но не сидеть же этой чужой на возу у ворот, пока они завтракают! Из разговора выясняется, что я бывшая помещица соседнего села.

Когда мой возница подвез меня к указанному месту и я протянула ему обещанную сумму денег, он наотрез отказался их взять. «Нет, с вас я не возьму». – «Да ведь ты же сговорился со мной?» – «А я тогда не знал, кто вы».

Привожу этот факт, чтобы еще раз подчеркнуть, что «классовой ненависти», даже среди посторонних крестьян, я не видела. В его глазах я была помещица, то есть наиболее пострадавшая.

Я посетила наше пепелище. Говорю пепелище, потому что мы уже знали о том, что наш дом был сожжен. Начали его грабить жители села Большой Ольшанки, расположенной недалеко от нашей усадьбы, по ту сторону речки, составлявшей границу имения. К ним присоединились и свои. Думаю, что они раньше разобрали все деревянные части, полы, стропила, растащили мебель, а потом уже сожгли и библиотеку и весь оставшийся хлам. Во всяком случае, когда я подошла к месту дома, то увидела только каменный фундамент и кое-какие остатки глиняных стен. Полов не было, но и обугленных балок было не видать. Пожар был, очевидно, после ограбления, чтобы скрыть следы преступления.

Прошлась я и по саду. Он сохранился в нетронутом виде: власти передали его в пользование группе работавших в нем прежде крестьян. Проходя по фруктовому саду, я наткнулась на сидевшего там на скамейке монаха. Оказался священник-монах, отец Фавст, появлению которого селяне очень обрадовались и дали ему право пользоваться двумя рядами яблонь с еще не поспевшими яблоками. Стояло у него там и несколько ульев. Он посадил меня рядом с собой и долго описывал мне окружающую его идиллию.

Между прочим, узнав от меня, кто я, он рассказал мне, что в день Марии Магдалины (22 июля старого стиля) он служил в церкви заказанную ему крестьянами панихиду по моей матери; это был день ее Ангела. Было это в 1921 году. Мать моя скончалась весной 1920 года. Ехала я туда с тяжелым чувством, а возвратилась в Умань, после беседы с отцом Фавстом, с каким-то чувством умиротворения и умиления.

Дни шли за днями, недели за неделями. Наконец уже в августе получила первые известия от сестры:

«Три подводы проехали благополучно; две задержаны, одна из них наша; находимся в Новоград-Волынске (следует адрес). Приезжай скорей. Привези денег и теплые вещи».

Я решила ехать по железной дороге. Для этого надо было иметь на руках документ о командировке (поезда ходили редко и были так перегружены, что рядовым обывателям ездить по железным дорогам не разрешалось). Наша Софиевка дала мне бумагу, по которой я якобы должна была закупить в Новоград-Волынске каких-то особенных семян свеклы. Я продала корову, заняла у бывшего арендатора нашего огорода (болгарина) двадцать три тысячи думскими деньгами, у нашего бывшего слесаря пятирублевый золотой (его цена была на керенки сто рублей), взяла два полумешка теплых вещей, которые повесила себе через плечо, как перекидную сумку, взяла чемодан и двинулась в путь. На станции Умань нашла себе место на одной из скамей, стоявших в товарном вагоне. В Казатине нас, едущих, высадили и предложили ждать поезда, идущего на Волынь. Ждем. Поезда нет. Иногда не останавливаясь проезжают мимо нас поезда, в которых не только площадки вагонов густо забиты стоящими солдатами, но есть люди, разместившиеся и на крышах.

Ждем сутки, вторые, третьи. Ночуем на перроне (в помещение вокзала нас не пускают). Наконец объявляют нам, что сейчас подойдет поезд, который сможет забрать хоть часть ожидающих. Но как мне, да еще с багажом, попасть в него? Все стоят вдоль пути, готовые брать приступом тот вагон, который остановится перед ними. Я вижу молодого человека, чрезвычайно энергичного, без поклажи, и становлюсь рядом с ним. При подходе поезда, в самую последнюю минуту, я быстро становлюсь перед ним, хватаюсь за перила, которые находятся вдоль ступеней вагона, и уже стою на первой ступеньке. Он за мной. «Ну, думаю, этот меня протолкнет». Но один из моих мешков за что-то задевает. И вдруг я вижу его длинную, ловкую ногу, перемахивающую через мое плечо. Выбрала я хорошо: самого бойкого, но не я, а он вошел первым; меня протолкнули в вагон уже следующие за ним.

Радость сестры при моем появлении была, конечно, неописуема. Она и плакала, и смеялась. Между прочим, она сказала: «А ты обратила внимание, какой прелестный город Новоград-Волынск?», а потом прибавила:

«Это только мы так можем говорить: я тут с детьми чуть не умерла с голода!» (Этим «мы» она намекала на наш семейный оптимизм, на наше умение видеть хорошее среди дурного). Новоград-Волынск не может даже называться городом: это сплошная зелень: ряд больших и малых садов, окружающих спрятавшиеся среди них дома.

Нашла я сестру свою в чердачном помещении того детского приюта, в котором она служила кухаркой. Она рассказывала, что, когда их перехватили на границе, ее с детьми посадили в тюрьму. Через два дня служащие тюрьмы подписали, что ручаются за нее, и ее выпустили. Она с детьми временно приютилась у русского батюшки, и они стали искать себе заработка. Двое старших, побегав по советским учреждениям, поступили в одно из них рассыльными, а она, наткнувшись на детский приют, зашла туда с надеждой, что там смогут принять, хоть временно, ее младших трех детей. Оказалось, что только что была уволена служившая там кухарка, и ее приняли, чтобы заменить ушедшую. Первое время ей позволили ночевать всей семьей на кухне, но с тем чтобы с шести часов утра не было и следа их пребывания, то есть главное начальство не должно было и знать о такой сделанной ей поблажке. Только потом удалось переместить ее в единственную комнату верхнего помещения, окруженную чердаком; комната была с окном.

Ее пятилетний мальчик Серафим успел за это время перенести скарлатину и воспаление почек и сидел, по настоянию доктора, лечившего его даром, на ячменном отваре. Одна из дам, посещавших приют, посоветовала Ольге подать прошение о том, чтобы детей ее официально приняли на казенный паек. До этого момента Ольга очень удачно разыгрывала вид простой женщины. Но, забыв свою роль, она тут же, на глазах благотворительной дамы, стала быстро и толково писать это прошение. «Ольга! так вы интеллигентка!» – воскликнула эта дама. После этого какая-то ее знакомая предложила старшим двум, Никите и Федору, поступить сторожами в ее большой фруктовый сад, решив, вероятно, что они обкрадывать ее не будут.

На следующий день моего приезда Ольга пошла со мной на базар и в первую очередь подошла расплатиться с той торговкой, у которой накануне решилась попросить даром белую булку для своего голодного Ярослава. Было уже лето. Поспевали груши. Я увидела Никиту на верхушке очень высокого грушевого дерева. Несмотря на свое недавнее падение на Хуторе, он собирал там груши без всякого страха. Надо сказать, что грушевое дерево считается одним из самых прочных деревьев; оно тверже дуба, и поделки из него ценятся очень высоко. Ночью оба мальчика должны были охранять сад от воров и для этого спать на воздухе. С момента моего приезда Ольга оставляла на ночь маленьких детей со мной, а сама уходила стеречь сад, чтобы дать сыновьям возможность спокойно предаваться их молодому сну.

Надо было думать о зиме. Жить на чердаке зимой было невозможно. Ольга стала искать должности сельской учительницы. Мы с ней отправились в так называемый «Наробраз» – городское учреждение народного образования. Видя в ней человека интеллигентного, от нее не потребовали документа об окончании какой-либо школы, но предложили ей самой отыскать себе то село, которое нуждалось бы в учительнице. У них таких сведений не было. Тогда Ольга, оставив на меня Федора, Лиленьку и Серафима, взяла с собой