Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

жителей поселка таких, которые за скромную плату, со мной вместе распиливали их. Я была одновременно и хозяйкой, и кухонным мужиком, а часто исполняла и роль валерьянки. Если из-за плохих дров обед опаздывал, то я, с одной стороны, должна была успокаивать нервную Адельфину, а не торопить ее, а с другой, выходить в переднюю и заговаривать зубы ждавшим свою порцию заборщикам.

Недалеко от поселка была церковь бывшего артиллерийского училища. Церкви в то время еще функционировали, но для матери было трудно ходить туда пешком. Я побывала у доктора Лихницкого и вторично выпросила у него его больничное кресло. На нем я возила мать к церковным службам (наступил Великий пост), а иногда и просто на более дальние прогулки. По гладким асфальтированным дорожкам поселка моя мать ежедневно совершала свои маленькие прогулки пешком. Пасха в 1920 году была довольно поздняя. На Страстной моя мать посетила много церковных служб, а в ночь с субботы на воскресенье была и на пасхальной заутрене и у обедни, которая служится непосредственно после заутрени. За этой обедней она приобщилась Святых Христовых Таин.

Она очень хотела, чтобы для детей Сони праздник Пасхи отмечен был традиционными куличами, сырной пасхой и крашеными яйцами. Узнав о ее желании, Елена продала оставшиеся в квартире на Пироговской какие-то подушки и привезла нам в субботу вкусное и обильное разговение. С этого дня Елена осталась жить с нами. В понедельник, на второй день Пасхи, мы всей семьей побывали на дорогих нам могилках, на монастырском кладбище 9-й станции. Я везла мать в больничном кресле. Остальные шли пешком. Мы взяли с собой и угощение. Вышел маленький пикник, или так называемые в народе «поминки». Отпустив нас погулять по окрестности, мать долго сидела одна около могил нашего отца и нашей старшей сестры Алины.

В четверг на Святой моя мать почувствовала себя слабее обыкновенного и лежа принимала свою добрую знакомую, Ольгу Ивановну Лишину, которой почему-то очень много рассказывала о своих сестрах и братьях, тогда уже покойных. В пятницу она слегла окончательно. Ей стало трудно находить слова. Температура поднялась до 39,6 по Цельсию. Доктор, живший в поселке, стал навещать ее ежедневно. Хотя сыпи у нее никакой не было, он предположил, что это сыпняк. Температура слегка опустилась, но речь становилась все более затрудненной. Скоро она стала только отвечать «да» или «нет». Наконец совсем замолкла, но сознание не покидало ее. Еленочка не отходила от нее во все дни ее пятидневной болезни.

Много видела я доброты от окружавших меня полузнакомых заборщиков. Одни снабдили меня термометром, другие поделились своим драгоценным запасом камфары для прописанных доктором вспрыскиваний. Когда появилось затруднение с мочеиспусканием, беспомощный, неэнергичный доктор только руками развел и сказал: «Катетера у меня нет, а достать таковой теперь нигде нельзя». Я моментально съездила в город и достала катетер у заведующей санаторией Лихницкого. В поселке нашлась и сестра милосердия, которая приходила спускать мочу по нескольку раз в сутки. Я уже понимала, что дни жизни матери сочтены.

Накануне ее смерти я спросила доктора, могут ли вспрыскивания камфары вернуть ее к жизни. Он ответил: «Могут только продлить ее болезнь, но не спасти от нее». Я вспомнила, как мать часто возмущалась, когда родственники больного, не желая его смерти, стараются продлить вспрыскиваниями мучительную агонию. При этом она прибавляла: «Когда я буду умирать, прошу тебя, Маня, этого не делать». Я исполнила ее желание и отпустила доктора.

Прошла ночь. Мать моя спокойно затихала, изредка взглядывая на нас таким сияющим взглядом, что те, кто окружал ее в эти минуты, этого взгляда, наверное, не забыли. Часов в десять утра она тихо отошла в вечность. Это было 25-го апреля (по старому стилю) 1920 года.

Хочется вспомнить те семь месяцев, которые она прожила после смерти сыновей и зятя. Как я уже говорила, до похорон она держалась крепко. Потом свалилась из-за какого-то воспаления на большом пальце правой ноги. Быть может, это было нечто вроде рожи, а рожа часто бывает нервного характера. После этого краткого заболевания она, собрав вокруг себя нас, взрослых дочерей, заставила племянника агронома, Жоржа, не утаивая рассказать нам подробно все, чему он был свидетелем. Видя ее мужество, он свято исполнил это.

Ей казалось, что слова Юрия: «Возможно, что моя смерть делу добра сделает больше, чем моя дальнейшая жизнь» – обязывают ее запротоколировать картину смерти его и его брата. Она просила Жоржа, кроме того, записать это и подписаться. Казалось ли ей, что эта картина ударит по нервам Западную Европу и вызовет ее вмешательство – не знаю. Знаю, что Жорж исполнил и эту ее просьбу, и она передала этот документ на хранение Войцеховскому. Сохранил ли он его? Не думаю. Вероятно, уничтожил, когда вся Россия подпала под коммунистическую власть.

Знаю, что свое горе она не отгоняла от себя и не прятала его от окружающих. Нет-нет да и скажет: «Быть может, это мне за то, что я так гордилась моими сыновьями».

Живя своим горем, переживая его ежедневно, она, однако, сохранила свою участливость к окружающим ее людям. Я видела ее беседующей со случайными знакомыми, поверявшими ей свои скорби, свои переживания, свои тревоги. А тревог у людей в те дни было не мало.

Один раз я даже удивилась: она читала письмо Юрия преподавателю Одесского военного корпуса, с которым только что познакомилась. И что же? Уже после ее смерти я узнаю, что он был расстрелян. Она знала, с кем она разделяет свое святое святых. Знакомство с Юриным письмом не облегчило ли ему его последние минуты?

Не переставала она и славить Бога за красоту природы. Ей нравился поселок с его хорошенькими дачками и садиками. «Купи себе, Маня, здесь дачку», – говорила она мне. Раз вечером она вышла на балкон. На небе светила полная луна. «Приди, Маня, посмотреть на это великолепие!» До сих пор не могу себе простить, что я не пошла на ее зов: после очень утомительного дня я уже лежала в постели и поленилась встать, чтобы разделить восторг перед величием Божьего мира. Вышла к ней вместо меня наша добрая, всегда отзывчивая Еленочка.

Потеря матери была для меня очень сильным ударом. Я почувствовала, что осиротела; а мне было пятьдесят лет. Ей было почти семьдесят девять; мне ее смерть казалась преждевременной. День или два спустя я узнала, что каменный дом на нашей даче разрушен. Я рада была, что моя мать не дожила до этого огорчения, но я лично этого огорчения даже не заметила: я потеряла мать, все остальное мне было все равно. Большевики по субботам посылали канцелярских служащих разбирать дачи, оставшиеся необитаемыми. Вероятно, не только нам, обывателям, но и им самим казалось тогда, что они захватили власть ненадолго. Когда впоследствии им стало не хватать жилой площади, они, наверное, сожалели о своем таком нелепом распоряжении.

Фото 69. Церковь Марии Магдалины на более не существующем кладбище, где покоятся Ф.Е. и М.В.Мейендорфы, Н.С. и А.Ф.Сомовы без могил

Похоронили мы нашу мать рядом с отцом на том участке, который был приобретен после смерти Алины, то есть на монастырском кладбище в районе Среднего Фонтана. Денег у меня в тот момент не было. Но у нашей Еленочки хранился десятирублевый золотой царского времени. Эти деньги на черном рынке стояли так высоко, что их было достаточно на все расходы, связанные с похоронами. Вернуть ей этот долг она мне не позволила: она горячо любила мою мать, и ей приятно было оказать покойной эту последнюю услугу.

После смерти матери мы стали не только отпускать обеды приходящим за ними, но и кормить у себя желающих.

На девятый день мы собрались было в церковь, чтобы служить панихиду. В эту минуту