Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

лечиться от нервов? Владелец санатории, доктор Лихницкий, объявил, что сдает по комнатам весь верхний этаж своего заведения. Однако никто не решался получить репутацию нервнобольного.

Фото 67. Ольга Богенгарт, урожд. Стенбок-Фермор, с племянниками Мишей и Алешей. Одесса – 1915 год.

Нас это не испугало. Мы взяли у него четыре комнаты и предложили ему расплачиваться дровами. Он с радостью согласился. В подвале у него было много места; туда можно было складывать наше дровяное богатство. Соня с детьми тоже переехала туда: на даче зимой ей было одиноко и жутко.

Подводы с дровами не всегда легко доезжали до нас. Один раз на моих глазах полиция завернула такую подводу в участок, и мне стоило больших хлопот освободить ее от инсценированного ареста. Упоминаю об этом, чтобы показать, какой тогда царил повсеместный грабеж.

Рождество в этой сутолоке прошло совсем незаметно. В январе 1920 года появился Котик, получивший отпуск из-за незначительной раны, и поместился с нами у Лихницкого. За ним и Никола из своего партизанского отряда, посланный с каким-то донесением в Одессу. Он остановился на Пироговской, то есть у Нади Сомовой. Его два рассказа настолько красочны, что мне хочется здесь их привести.

Направляясь в Одессу, Никола перегонял последовательно партизанские отряды, останавливаясь с ними на ночевку в том или другом селении. Один раз они были окружены и почти все перебиты. Из-за наступившей темноты оставшиеся были размещены по хатам. В Малороссии хата состоит из двух половин: зимой все ютятся в той половине, где находится печка; другая половина называется летней, туда их и поместили. Эти арестованные знали, что на рассвете они будут расстреляны. Никола говорил, что находящийся в таком положении не чувствует ничего, кроме своей обреченности; даже не испытывает страха. С ним сидело еще пять человек. Двое из них были кавказцы. Когда один из них увидел, что часовой, стороживший их у двери, задремал (другой часовой стоял у ворот), то он тихонько обратился к арестованным товарищам: «Мы снимем часовых, согласны ли вы на побег?» Получив утвердительный ответ, он неслышно подошел к стоявшему и, обняв его, положил мертвым к своим ногам. Ни вздоха. Ни шороха. Вот когда, говорил Никола, при надежде на спасение, появилась жажда жизни, проснулись волнение и страх. Другой кавказец так же поступил и со вторым часовым. Все шестеро вскочили на своих коней и были таковы.

Второй раз Никола с отрядом партизан ночевал в селе. Он и офицер стояли у батюшки. Накануне было дано распоряжение к такому-то часу утра собраться у моста. Никола был уже готов; лошадь оседлана. Но офицер предложил ему обождать его, пока он еще раз проверит приказание начальника. Не успел он отъехать, как в хату вбегает бледный сын батюшки: «Цепь противника залегла у нас в огороде». Приходилось притаиться и ждать. Когда цепь прошла, Никола вскочил на лошадь и понесся вокруг села, надеясь обогнать неприятеля. На повороте он увидел четырех пулеметчиков. Он бросился на них с поднятой шашкой и веселым, бодрым криком «ура!» Обман удался: пулеметчики, бросив пулеметы, скрылись в кустах. Никола помчался дальше. Но когда он подлетел к мосту, свои уже были на другой стороне; половина моста была занята противником. Он был окружен. Руки его опустились: он бросил поводья и взялся уже за свой наган, чтобы пустить себе пулю в лоб. В эту минуту за его спиной раздался взрыв брошенной кем-то ручной гранаты. Лошадь испугалась и понесла. Все знают, что если лошадь несет, то остановить ее невозможно. Как в эту секунду Никола не слетел с лошади, можно объяснить только тем, что и дед его, Мейендорф, и отец были кавалеристами. Промчавшись через мост, лошадь не только донесла седока до своих, но промчалась еще дальше, версты две.

На этой лошади, спасшей ему жизнь, он и явился к нам в Одессу.

Сестер своих он уже не застал. В воздухе уже чувствовалось, что Врангелевская армия долго не удержится. Котик особенно настаивал, чтобы девочек Юрия отвезли хотя бы на Кавказ. У матери моей был в это время глубокий бронхит; Соня заболела сыпняком. Тогда моя мать поручила своих внучек и Катрусю уезжавшим в Новороссийск Богенгардтам; они уехали. Котик выехал с ними же, но только до Севастополя, где вернулся в свою воинскую часть.

В Одесский порт заходили иностранные пароходы и увозили тысячами русских беженцев в Константинополь. Бегство это принимало все большие и большие размеры. Владельцы банков вызывали вкладчиков с ключами от сейфов и выдавали им их бумаги и драгоценности. К сожалению, мы получить свои не могли: Катруся, уезжая, забыла оставить мне ключи от нашего сейфа.

Никола, конечно, должен был тоже уезжать. Я уже выхлопотала ему место на одном из отходящих в Константинополь пароходов. И вдруг, за несколько дней до отхода этого парохода, у него делается приступ возвратного тифа. При этом тифе температура, очень высокая и очень ослабляющая больного, держится несколько дней, потом резко падает, а через несколько дней снова поднимается. За Николой ухаживает проживавшая все это время на Пироговской улице наша Еленочка. Она же хлопочет о продаже его лошади какому-то извозчику. Можно себе вообразить, с какой грустью расстается он с лошадью, спасшей ему жизнь!

А большевики все приближаются и приближаются. Надя Сомова колеблется: уезжать ли ей со своей племянницей Мусей или оставаться? Ее племянник, брат Муси Сережа, служит в Белой армии и находится в Крыму, под начальством генерала Врангеля; ее сестра, Катя Иловайская, полукалека, определенно остается. Наконец Надя решает уезжать. Она оставляет на Елену квартиру и старушку немку, Амалию Андреевну, всю жизнь прожившую в семье Сомовых, и едет в порт. С тех пор мне так и не пришлось с ней увидаться.

Фото 68. Ксения Георгиевна Шидловская (урожд. Мейендорф), дочь Юрия и Наленьки (1902—1995)

К счастью, у Николы температура падает накануне выхода его парохода. Говорю к счастью, потому что при нормальной температуре его с парохода не ссадят. Завтра последний день отхода всех пароходов. Никола может ехать. Но дойти до парохода он не в силах. Надо его отвезти. На чем? Ни извозчика, ни подводы, ни тележки, ни даже ручной тачки нигде не найти. Я избегала весь околоток. С отчаянием в душе поздним вечером возвращаюсь домой (то есть в санаторию). Завтра город будет взят. Никола не избежит расстрела. В темноте, в передней санатории, натыкаюсь на больничное кресло. Меня осеняет мысль. Бегу к доктору; его нет дома, но сестра его дает мне разрешение взять кресло. Никола спасен! (А Тетя Маня совершает еще один героический поступок. Везет Дядю Николу в больничном кресле на другой конец города, в порт, и умудряется убедить капитана битком набитого парохода взять еще одного, при этом больного. После этого Тетя Маня возвращается к моей Бабушке и Дуте и начинает с ними страдную 20-летнюю горемычную жизнь под большевиками. Комментарий Н. Н. Сомова).

Маленькое отступление

Давно (лет пятьдесят до описываемого времени) все улицы Одессы были засажены белой акацией, деревом, не требующим ни поливки, ни ухода, растущим в этой местности, как сорная трава, одно из его свойств: свежесрубленное, оно горит так же хорошо, как самые сухие дрова.

Когда я, рано утром, вышла с креслом за Николой, я увидела, что трех деревьев, росших перед одним домом нашего переулка, как не бывало. Дровяной голод в Одессе был так велик, что в ночь перехода власти из одних рук в другие такой же участи подверглись очень и очень многие деревья в разных концах города; а деревья были кое-где огромного размера. Обыватели умудрялись за несколько ночных часов не только срубить дерево и распилить его на дрова, но и выкорчевать корень (ведь это тоже топливо) и все это унести в свою квартиру, подметя все следы своего преступления.

Итак, я на рассвете тороплюсь на Пироговскую. С помощью Елены одеваю Николу, хотя