Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

Тогда они постановили взять меня, как сестру. Они не соглашались вернуться с пустыми руками. Пришлось мне собрать вещи и провизию и сесть с ними на их телегу. Вот тут-то и пригодились мне наши местные коммунистические власти. Я попросила арестовавших меня делегатов остановиться в Дубове для переговоров с местным комитетом. Наш комитет дал им официальную бумагу о том, что они меня не отпускают, и я, передав своим успокоенным спутникам всю взятую с собой провизию, вернулась с чувством глубокого облегчения.

Чтобы показать, как мало деревенские власти понимали суть возглавляемого ими коммунизма, свои права и бесправие бывших помещиков, я приведу такой факт: моя мать получила от дубовского комиссара официальную записку за подписью и печатью. Эта записка гласила: «Госпожа баронесса, прошу вас разрешить мне и моему племяннику ловить рыбу удочкой в вашем пруду». И моя мать милостиво разрешила.

В продолжение этого времени мне не раз приходилось ездить в Умань. В одну из таких поездок я шла по довольно пустынной загородной улице. Вдруг нагоняет меня добрая дама «военрука» (я знала ее в лицо, но никогда не разговаривала с ней) и сообщает мне, что военрук – офицер Белой армии, что он только играл роль коммуниста, а она, будучи женой другого офицера, взялась помогать ему в этой его опасной работе. Сейчас обстоятельства сложились так, что им обоим приходится бежать. Он уже скрылся, а она просит у меня позволения приехать на Бабушкин Хутор и провести там сутки. Доверяя своей физиономистике (лицо у нее было и красивое, и приятное, голос честный, манера говорить прямая, откровенная, доверчивая), я тут же дала свое согласие. Впрочем, советоваться с кем бы то ни было было нельзя: ведь она доверила мне свою тайну. Я сознавала, что рискую, так как ее могли начать искать. Но это было время, когда все рисковали. Так как я должна была уже ехать домой, а ей надо было дать время собраться, то я привела ее к Юриному управляющему, бывшему в это время в городе, и ему поручила привезти ее к нам, что он и сделал часа два спустя. По приезде ее (дома я уже рассказала матери, на что решилась), мать долго разговаривала с ней и не только поверила ей, но и успела полюбить ее. Девочки и Настенька были в восторге, что могут наконец открыто высказать ей свои чувства симпатии и благодарности. На ночь ей отвели комнату рядом с ними, в верхнем этаже нашего дома.

Вечером Анне Семеновне вздумалось спросить меня, не забываю ли я закрывать на ключ дверь, ведущую во флигель. Я ответила, что никогда ее не запираю. Она заволновалась, и я, чтобы успокоить ее, дверь эту заперла. Эта дверь вела во флигель из столовой, где я временно спала, так как все спальни были заняты съехавшимися членами нашей семьи. Среди ночи я вдруг была разбужена громким стуком в эту дверь. Вскочив с постели и подойдя к двери, я спрашиваю, что случилось. Оттуда грубые мужские голоса заявляют мне, что они большевики и что я должна их впустить. Мне с ужасом приходит в голову, что это – погоня за нашей таинственной гостьей. Слышу голос нашего ночного сторожа; он просит открыть дверь, иначе они убьют его.

Я предлагаю им переночевать во флигеле и явиться разговаривать со мной днем. Они продолжают ломиться. «Я не могу открыть вам двери», – говорю им я. «Почему?» – «Потому что я вас боюсь». Это не была уловка с моей стороны: я действительно боялась их. Я даже не стояла против дверей, ожидая, что они начнут стрелять в меня сквозь дверь, а пряталась в стороне от двери, за нашими толстейшими глиняными стенами. Слышу, ведут какие-то переговоры со сторожем. Значит, собираются идти другим путем. Тут я вспоминаю, что забыла запереть парадную дверь. Бегу в переднюю, через комнату матери, ничего не отвечая ей на ее вопросы, успеваю запереть дверь на ключ и разбудить спящего рядом с передней Юриного управляющего. Он выскакивает в окно и бежит в экономию за помощью (экономия наша была расположена очень далеко от нашего дома). Обойдя флигель, большевики ломятся в парадную дверь. Массивная дубовая дверь не поддается.

В это время Анна Семеновна – ее комната по другую сторону передней – зажигает у себя свечку. Нападающие видят через легонькие ставни свет и, разбив ее окно, лезут к ней в комнату. Бедная моя Анна Семеновна, уже севшая было на свою постель, сгибается и прячется комочком за спинку кровати. Я им говорю: «Не трогайте ее – это бедная учительница; я – хозяйка дома!» Влезающий в маске говорит мне: «Повернись к стенке!» Но я от страха сделать это не могу. Маска с него сползает. Я смотрю на него во все глаза и говорю: «Что вам от меня нужно?» – «Давайте деньги!» – отвечает он. У меня как гора с плеч: я понимаю, что это не большевики, а грабители.

«Ну, – говорю, – давно бы так». Веду их, человека четыре или пять, к себе и предоставляю им рыться в комнате и в моем большом письменном столе. Никогда, я думаю, грабители не были встречены с такой радостью.

Конечно, по тем временам деньги не лежали в одном месте. Несколько думских тысяч лежали между листами книги; другими были завернуты стеариновые свечи и вложены опять в те пакеты из синей бумаги, в которых свечи продаются; третьи находились в картонке с шляпами и т. д. Я себя чувствовала любезным приказчиком, указывающим покупателю, где он может найти желаемый товар. Они, конечно, не верили мне и искали рядом. Покончив с моей комнатой, они перешли в кабинет отца, двое принялись за его стол, а остальные, через гостиную, перешли в коридор, засовывали за свои голенища ложки, вилки и ножи из стоявшего там посудного шкапа, хозяйничали также в шкапу Анны Семеновны и кое-что взяли оттуда.

Из гостиной дверь вела в комнаты, где помещалась семья Льва, но, так как на двери была изображена масляными красками братом Львом картина трех Васнецовских богатырей, то они к этой двери и не подошли. Очевидно, они решили, что гостиная заканчивает наши апартаменты; не пошли дальше и по коридору (иначе наткнулись бы на комнату Куломзиных и на лестницу, ведущую наверх). Вместо того они тщательно обыскивали большой письменный стол отца. Он был оставлен, после его смерти, в нетронутом виде, а у отца лежали в нем всякие сломанные вещицы (рамочки, дверные ручки, задвижки, детские игрушки). Он любил чинить весь этот хлам и не позволял выбрасывать его. Наконец снаружи послышались голоса их сообщников: «День, день, пора кончать!» И в один момент они испарились. В это же время подошла и помощь. Первым предстал предо мной наш калека пчеловод. Я невольно оценила его храбрость. Любитель охоты, он явился один, со своим ружьем, задолго до управляющего, пришедшего с кучерами, сторожами, скотниками и прочим населением экономии.

Наша гостья, продрожав от страха добрых два часа (я не могла сбегать к ней и объяснить, в чем дело), уехала на следующий день по пути намеченного своего бегства.

Страдная пора (называемая на Украине «жнива») подходила к концу. В экономию приехали из Умани уполномоченные коммунистической власти, чтобы распорядиться остатками прошлогоднего урожая и приготовить место для свозки нового. Нас об этом даже не уведомили. От одного из наших рабочих я узнаю, что оставшееся зерно делят между селянами по количеству душ в семье. Я его спрашиваю: «А как же будет с тем зерном, которое ты должен был получить от нас за свою работу?» – «Я уже получил». – «Ну, молодец!» Все обошлось честь честью. И на нас и на нашу прислугу выделили ту же подушную порцию. Уполномоченные уезжают, оставив распоряжения крестьянам: половину снятого с помещичьей земли урожая свезти в экономию, теперь уже принадлежащую государству, остальное взять себе.

Ко мне снова приходит группа крестьян и спрашивает, как поступать со своим долгом нам. Я им