Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

пережить эпидемию дизентерии, от которой умерла старая няня и их десятимесячная девочка. Два мальчика и девочка остались живы. Досидели они в Киеве до артиллерийского обстрела. В их дом попало шесть снарядов. Чтобы укрыться от них, они ютились в большом темном коридоре. К тому же у старшего мальчика был дифтерит. Когда он поправился, в конце зимы 1917-го – 1918-го года, они приехали к нам в Умань, а оттуда весной, вместе с моей матерью и со мной, на Бабушкин Хутор. Лев часто уезжал, а семья оставалась с нами и переживала все дальнейшие наши тревоги.

Бывало, что мимо нашей усадьбы проходили какие-то воинские части, являлись в экономию, забирали, сколько им требовалось, лошадей, оставляли расписки управляющему и были таковы. Другие забирали молодняк рогатого скота, необходимый им для еды. Сопротивляться не приходилось. Мы знали, что, по частям или сразу, но мы будем лишены всего нашего имущества.

Раз ночью я слышу звук выстрела около самого дома. Я высовываюсь в окно верхнего этажа, где была моя комната, и спрашиваю, в чем дело. Вижу всадников, слышу ругань. Слышу голос нашего садовника (человека очень благородного характера), который ведет с ними какие-то переговоры. От всадников узнаю, что, подъезжая к дому и переезжая мостик, ничем не огражденный, один из них свалился в каменистый овражек; лошадь его сломала себе ногу, и ему пришлось ее пристрелить. Эти не пришли нас грабить: им нужна была только ночевка. Дней десять мы провели с ними под одной кровлей. Их было шесть человек. По утрам они куда-то исчезали и возвращались к ночи. К какой партии они принадлежали, так и осталось неизвестным. Исчезли они так же внезапно, как и появились.

Поздней осенью 1918 года приезжает к нам из Умани брат Юрий и с ним Эраст Константинович Андриевский, уманский предводитель дворянства. Последний в полной панике и в таком нервном состоянии, что даже не пришел с нами поздороваться, а просил Юрия оставить его в темной комнате, пока запрягали свежих лошадей, чтобы его здесь никто не видел. Было ли действительно опасно для него оставаться в Уманском уезде или он боялся какой-то личной мести, но он умолял Юрия помочь ему скрыться. Юрий, как мягкий и добрый человек, согласился: привез его из Умани к нам на своих лошадях (тридцать верст), от нас на станцию другой железной дороги (сорок пять верст) и с ним же поехал по железной дороге и дальше; куда именно – Юрий, сохраняя его тайну, нам не сказал. (Все это не помогло, и Андриевский был потом убит своими крестьянами. Комментарий Н. Н. Сомова).

Какие в это время были события исторического характера, сказать не могу: где-то шли бои Белой армии с коммунистами; куда-то ушли немцы, поддерживающие Скоропадского; появились петлюровцы, боровшиеся и с большевиками, и с Белой армией, и со Скоропадским. В результате сообщения, что как почтовые, так и железнодорожные движения прекратились окончательно, мы были отрезаны от мира, и Юрий вернуться к нам уже не мог. Летом 1919-го года Эльвета, бежавшая в Анапу (курорт на восточном берегу Черного моря, недалеко от Новороссийска), встретилась там с ним и с братом Львом. Вскоре после отъезда Юрия случился такой эпизод.

Поздний вечер. Я собираюсь ложиться спать. Прибегает ко мне Яша. «Маня, кто-то стучит к нам в окно, хочет говорить с тобой». Прихожу. Какой-то мужской голос просит впустить его, чтобы поговорить со мной с глазу на глаз. Голос умоляющий, трезвый. Рискую впустить со стороны флигеля. Веду его в кухню. Закрываю за собой дверь. Оказался он полицейским приставом местечка Дубова. Ему нужно убегать. Он просит у меня дать ему лошадей для этого побега. Я призываю нашего ночного сторожа Севастьяна, того, который недавно отвозил Юрия, и говорю ему: «Отвези этого человека, куда он скажет. Я разрешаю тебе взять пару наших лошадей и бричку». А приставу говорю: «Об остальном договаривайтесь с ним», – и с этим выхожу из комнаты. Пристав был спасен. Сторож и лошади благополучно вернулись домой на следующий день.

Наступило Рождество. Для детей была устроена елка. Среди вечера являются к нам ряженые крестьяне; один в виде козы со своим поводырем, другой, одетый медведем, со своим. В начале моих воспоминаний я уже рассказывала об этом обычае. Все было как всегда. Я упомянула об этом, чтобы еще раз отметить, как все было спокойно. Даже Яша успокоился. Ольга рассказала нам, что у них в Костромской губернии приходят ряженые с медведем (но без козы) и проделывают над медведем ровно такие же движения палкой (это они изображают, что медведь помер, и измеряют его, чтобы заказать ему гроб). Такое совпадение обычаев еще раз показывает, что южная Украина и север России – это один и тот же народ. Единым он был когда-то и, я надеюсь, единым и будет потом.

Часть вторая

32. 1919-й год

Наступил 1919 год. Тревожным и грустным был он для нас. Тревожным не потому, что мы жили окруженные крестьянским населением: население это не изменяло своего мирного отношения к нам; а потому, что Украина стала ареной борьбы между петлюровцами, махновцами, большевиками и Белой армией. Началась анархия. Появились всевозможные банды; одни из них нападали на местечки и города и устраивали еврейские погромы, не трогая остального населения; другие разоряли помещиков, третьи грабили кого придется.

Зиму эту (1918 на 1919-й год) проводила с нами наша хорошая знакомая, старушка Анна Семеновна Ганнибал. Она была двоюродная сестра поэта Александра Сергеевича Пушкина. Годами она была настолько моложе его, что ей даже ни разу в жизни не пришлось видеть его. В год его трагической смерти она была еще маленькой девочкой[68], воспитывавшейся в одном из петербургских институтов. Впоследствии она осталась в том же институте преподавательницей географии и французского языка. Там она подружилась со всей семьей начальницы этого института Чикуановой и с ней переехала в Одессу, когда Чикуанова[69] стала начальницей одесского института. Тут она встретилась с моей матерью, всем сердцем привязалась к ней и часто гостила у нас. В начале февраля 1919 года она получила письмо от своей и нашей знакомой, в котором та просила ее подготовить бабушку и сообщить ей, что ее внук, Сергей Сомов, погиб в бою с большевиками под Мариуполем[70]. Анна Семеновна прочла мне это письмо, а я пошла к матери и сказала ей об этом. Подробности его смерти были таковы: командир той пехотной части, в которой он служил (Лейб-Гвардии Преображенский полк. Комментарий Н. Н. Сомова), вызвал во время боя охотников вынести с поля битвы оставшийся там пулемет, чтобы он не достался врагу. (Тетя Маня неправильно описывает обстоятельства подвига Сергуши. Надо было не вытащить оставленный пулемет, а наоборот: втащить его на пригорок, чтобы его огнем остановить наступавших красных и тем спасти нашу отступавшую роту. Показаться на гребне холмика было смертельно опасно, т.к. красные с недалекого расстояния подстрелили бы каждого, кто показался бы на хребте. Командир роты даже не счел себя вправе давать об этом приказ, а только вызвал добровольцев. Отозвались только двое: Сергуша и его приятель Хвостов. Взявшись с двух сторон за пулемет, они быстро втащили его на холмик, и Сергуша тут же был сражен пулей, прошедшей оба его легких с одной стороны на другую. Хвостов успел лечь и открыть по красным губительный огонь с близкой дистанции. Рота была спасена. Сергуша поистине «отдал душу свою за други своя», а совсем не так бесцельно, как написано у Тети Мани. Комментарий Н. Н. Сомова). Девятнадцатилетний Сергушка (ему 1-го января минуло девятнадцать лет), не задумавшись бросился исполнять это приказание и упал, как думали, раненный в ногу. Не знаю, был ли спасен пулемет, но Сергушку товарищ его вынес с поля битвы и довез до перевязочного пункта. Увы, он был ранен не только в ногу, но и в грудь и через несколько минут скончался на руках врачей. В кармане его нашли письмо. Он писал: «В случае моей