Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

Понемногу съехавшиеся родные стали нас покидать. Первым уехал Валя. Эльвета оставалась до начала июня. Только Ольга провела с нами все лето и уехала в начале ноября. Принимая во внимание одесский климат, нельзя сказать, что дожили они у нас до глубокой осени. Осень в Одессе – очень приятное время года. Был ли это исключительный год – не знаю, но помню, что они в последний раз выкупались в море 3-го ноября.

Про себя скажу, что я тяжелее других сестер и братьев переживала уход Анны из моей жизни. Они, создавшие уже свои молодые семьи, теряли Анну в прошлом; я же ощущала потерю в настоящем; у меня было чувство, что я где-то глубоко внизу лежу неподвижно под тяжестью своего горя и та же я тут, на поверхности земли, хлопочу с утра до вечера обо всем, что необходимо для съехавшихся гостей. (Для меня тоже это был ужасный удар. Бабушка продолжала получать письма с разными подробностями. Помню ее сидящей в кресле, окруженной несколькими тетями с листком письма в руках, на который падали ее безмолвные слезы. Я стоял тут же со щемящим горем на сердце. Мне хотелось стать на колени у бабушкиного кресла и целовать ее руки, но опять ложный стыд подростка помешал мне. Комментарий Н. Н. Сомова).

Зиму с 1916 на 1917 год мы провели в Одессе. Там узнали мы об убийстве Распутина, о февральской революции и об отречении Императора Николая II от престола.

Весною мы поспешили к источнику наших материальных благ – на Бабушкин Хутор.

Фото 62. Обложка «ПОРТЮГАЛЬ»

Фото 63. Из сборника «Портюгаль» памяти погибшей Анны Мейендорф

31. Снова на Украине

Слухи с севера о разных партиях доходили до населения в каком-то мирном виде. Штукатур, беливший наш дом, считал себя большевиком, ничем не проявляя своего большевизма. Один интеллигентный служащий земской управы был социал-революционером, другой – коммунистом, но пока они спокойно продолжали свою канцелярскую работу. Крестьяне тоже о чем-то говорили и о чем-то думали. Пришлось мне разговориться с одним стариком. Он недоверчиво относился ко всем будущим затеям, а на то, что земля будет отнята от помещиков и отдана крестьянам, сказал:

– Хорошего для нас от этого не будет: во время крепостного права мы одного пана содержали, а тут придется нам всех панов в городе содержать. Летом этого года мы неожиданно получаем телеграмму от дяди Богдана:

«Такого-то числа к вам приедет из Ростова птицеводка, Любовь Аверкиева. Письмо следует».

История этой девушки была такова. В Петербурге в приемный покой Надеждинской больницы явилась женщина, родила девочку и, не дождавшись девятого дня, исчезла, оставив ребенка на произвол судьбы. Дядя Богдан был попечителем этой больницы. Его попросили быть крестным отцом этой девочки. Вскормили ее в приюте для подкидышей, потом поместили, не помню, в какой детский приют, а оттуда в училище рукоделия имени Императрицы Марии Федоровны. Там она заболела костным туберкулезом спинного хребта и много лет провела в ортопедическом заведении в гипсовых корсетах или неподвижно лежа на спине.

Продолжать сидячий образ жизни рукодельницей доктора запретили, и тогда дядя поместил ее в Ростовское училище птицеводства, где южный климат и работа на свежем воздухе должны были восстановить ее здоровье.

Фото 64. Любовь Богдановна Аверкиева

Так и оказалось. С наступлением революции училище должно было закрыться, и учащимся было предложено уехать по домам. Но у Любы нигде не было дома, и она обратилась к дяде с вопросом, как она должна поступать. Дядя знал, что мы живем еще в своем имении, и направил ее к нам. Это было его последнее попечение об этой сироте; на следующий год его не стало.

Итак, приехала к нам Любовь Аверкиева, по крестному отцу Богдановна[65], уже взрослой девушкой, здоровой, но такого маленького роста, что ее скорее можно было счесть за ребенка. Миловидное, симпатичное лицо, большие красивые глаза, но с какой-то страдальческой складкой на лбу.

Среди лета я попросила жену нашего садовника (она ведала молочным хозяйством) научить меня доить коров. Я сознательно готовилась ко всяким новым положениям в жизни. И не напрасно: мне пришлось потом, в 20 г., доить корову сестры Ольги во время ее болезни, а также выдаивать за десятый стакан корову одной горожанки.

Осенью крестьяне нашего села пришли к матери просить дать им «испола» всю пахотную землю. «Испола» значит, что арендующий платит не деньгами, а частью будущего урожая, зерном. Мать согласилась. Это упростило наше хозяйство. Вместе с землей им были даны во временное пользование и рабочие лошади (в этой местности земля легкая, и волов для пахоты не употребляют). У нас остался молодняк. В качестве доходной статьи были заливной луг, искусственно орошаемый огород в несколько десятин, издавна арендуемый болгарином, фруктовый сад, довольно большая пасека (ульев сорок) под присмотром опытного пчеловода и молочное хозяйство. Был, конечно, при доме небольшой огород, были свиньи, куры, индюшки, утки и гуси.

Несколько слов о брате Юрии и его семье

Я уже упоминала о том, что Юрий был призван на военную службу в самом начале войны. Вернулся он с фронта в 1917-м году и снова стал вкладывать всю свою душу в дела Уманского уездного земства. Дети его с Катрусей провели зиму (с 1916-го на 1917-й год) у нас в Одессе, а зиму с 1917-го на 1918-й год в городе Умани, уже с отцом и с Катрусей, куда переехали с Бабушкиного Хутора и я с матерью. У Юрия в Умани был свой очень поместительный дом, хотя и одноэтажный, окруженный садиком. Неизменным окружением Юриных трех девочек были Настенька и панна Людвига. У мальчика Николы был учитель-швейцарец, преподававший всем им французский язык. (Его фамилия была Warnery. Вскоре после того как мы все поступили в Добровольческую Армию, он тоже присоединился. Хотел быть со мной, но по ошибке попал к Кирасирам Ее Величества, где отличился и получил Георгиевский крест. Впоследствии он выступал свидетелем в Швейцарском суде, когда судили двух русских эмигрантов, застреливших советского дипломата. Комментарий Н. Н. Сомова).

Настенька (Анастасия Степановна Лашкевич)[66] была молоденькая, очень хорошенькая барышня-сирота, жившая раньше в Москве у кн. Долгоруковой, матери Юриной жены, Наленьки, и переехавшая к Юрию после смерти своей покровительницы. Она была для детей и учительницей, и воспитательницей, и подругой.

Панна Людвига была сестра недавно поступившего к Юрию управляющего (Рудольфа Карловича Гуль). Она была многим старше Настеньки и ведала всем домашним хозяйством. Была в дружбе и с Настенькой, и с детьми.

Ни Катруся, ни я не несли никаких забот по внутреннему, домашнему хозяйству. Пользуясь этим, Катруся часто уезжала в Киев, где у нее было много знакомых, и, увлекаясь политикой, надолго застревала там. (Киев был столицей Украины). Я же не раз ездила на Бабушкин Хутор по делам тамошнего хозяйства.

Небезынтересно отметить, что крестьяне по-прежнему относились к нам с уважением, а мы к ним с доверием. В один из моих приездов они пригласили меня к ним в село на сходку. Забыла теперь, о чем я там с ними разговаривала. Другой раз ко мне из села пришла делегация, человек двадцать; они спросили меня, как им быть с арендованной у нас землей. Я ответила им, что при ожидающихся всяких неизвестных переменах легко может случиться, что многие земли останутся необработанными, и это вызовет голод. Поэтому я их очень прошу спокойно пахать и сеять на нашей земле, чтобы ни на их душе, ни на моей не было голодных. «А с полученным зерном поступите так, как распорядится будущая власть». Мое спокойное отношение к этому вопросу успокоило их.

Летом 1918-го