Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

(мне было сорок четыре года) поехать в Петербург, чтобы оформить в Дворянском Банке перезаклад нашего имения. Было это еще до объявления войны. Все нужные бумаги уже были в банке. Мне надо было лишь лично (по доверенности матери) получить их. Я поехала в Петербург на несколько дней и остановилась у дяди Богдаши. (Дядя Богдаша – барон Феофил Егорович Мейендорф [см. примеч. 20]). Когда, в назначенный день и час, я пришла в банк за получением бумаг, я была поражена царившей во всем помещении необычайной суетой: мимо меня сновали чиновники во всех направлениях; на мои вопросы мне неизменно отвечали: «Простите, вам придется обождать». Когда я наконец дождалась, мне бросили на руки без всяких объяснении целый ворох закладных листов и сразу перешли к следующему ожидавшему. Я почувствовала, что что-то случилось, но что именно, сама не знала. На следующий день была объявлена война. Я поспешила обратно к своим.

Мне рассказывал один преподаватель гимназии, поехавший в Ялту на отдых, как он ушел на три дня в горы, а, вернувшись, зашел на почту, надеясь получить письма от жены. Писем не оказалось. Заволновавшись, он хотел послать ей телеграмму. Частных телеграмм не принимали. Он настойчиво требовал объяснений, почему он не может послать телеграмму жене. Отвечали ему вопросом: «Неужели вы не понимаете, что теперь не до частных телеграмм?» Он не понимал. «Да что же, неужели вы с неба свалились и не знаете, что вчера объявлена война с немцами?» Он свалился не с неба, а лишь спустился с одной из вершин окружающих Ялту гор.

Спешно, в полном порядке, население отдавало по мобилизации своих сыновей, мужей и братьев. Мобилизация коснулась и двух моих братьев: Юрия (бывшим в то время председателем Уманской земской управы) и Вали (инженера путей сообщения, служившего начальником дистанции одной из прилегающих к Петербургу железных дорог). Что они знали в военном деле? Юрий хоть отбыл год вольноопределяющимся. Молодым людям, находившимся в средней или высшей школе, давалось право записываться добровольно на военную службу. Поэтому они не призывались, а, отбыв после окончания школы год солдатами, держали офицерский экзамен и числились офицерами запаса. Валя же и того не сделал, потому что, из-за вывиха колена, не подлежал этой повинности. Столь же мало понимало в военном деле громадное число совершенно штатских обывателей, числившихся офицерами запаса и попавших неожиданным образом на поле битвы.

Помню, как тогда критиковали именно этот дефект мобилизации. Юриным детям, потерявшим мать два года назад, надо было теперь расставаться и с отцом. Средняя дочка, девятилетняя Мака, истерически вцепилась в отца, и пришлось силою оторвать ее от его ног.

Трудно было и сестре Анне снова идти на фронт: «Ведь после русскояпонской войны я и здоровых солдат без слез видеть не могу». Мы пытались уговорить ее остаться. Ей было уже за сорок. Она была некрепкого здоровья. Но она считала, что, будучи опытной сестрой, она не имела права отказываться от этого тяжелого долга. Она уехала в Петербург, чтобы предоставить себя в распоряжение Георгиевской Общины, сестрой которой она числилась. Назначили ее сестрой на санитарный поезд, возивший раненых с Карпатского фронта в Киев. После смерти моей старшей сестры Алины я очень сблизилась с Анной, и мне грустно было расставаться с ней. Не могу поэтому забыть свою встречу с ней на станции Казатин.

Случилось это так. Я ехала одна с Бабушкиного Хутора в Одессу. Села в поезд в Умани; я хорошо знала, что на следующей станции у меня пересадка на Одесский поезд; но я всегда была рассеянна. Читая книгу, я заметила только, что много пассажиров вышли в Христиановке и в вагоне наступила приятная для меня тишина. Через некоторое время поезд тронулся, а я и не спохватилась даже и продолжала читать. Только кондуктор, проверявший билеты, отрезвил меня вопросом: «Вы куда едете?» – «В Одессу», – ответила я спокойно. – «Вы должны были пересесть на предыдущей станции. Теперь вам придется доехать до узловой станции, Казатин, и там взять поезд на Одессу». В Казатине узнаю, что поезд на Одессу пройдет через два часа. Тут мне приходит в голову мысль: «Быть может, на мое счастье, Аннин санитарный поезд №106 находится сейчас в Казатине?» Так и оказалось. Иду на запасный путь, где он стоял (он шел на фронт без раненых), прохожу по его вагонам, пока не натыкаюсь на удивленную моим появлением Анну. «Ты каким образом здесь?» – «По глупости», – отвечаю ей. И вот, благодаря глупости, я украла у судьбы добрый час общения с покинувшей нас надолго сестрой.

Нелегко было и матери моей с одной только моей помощью управлять Бабушкиным Хутором. До сих пор все разговоры с управляющим и с крестьянами лежали на ее добром сыне Юрии, имение которого было близко от нашего. Я совсем мало понимала в сельском хозяйстве: все осени и весны я жила в городах: в Одессе, потом в Петербурге, потом снова в Одессе. К счастью, управляющий был честный и знающий человек. Только был он очень неприятного характера – самонадеянного и даже, можно сказать, нахального. То он не спросившись начинал строить необходимые, по его мнению, для хозяйства постройки, то покупал чудную пару лошадей для своего личного выезда. Он хорошо знал, что мы с матерью не могли обойтись без него, и давал нам это чувствовать.

Были у него и достоинства. У него были хорошие отношения и со служащими, и с крестьянами. Они ценили в нем хорошего хозяина и справедливого человека. В то предреволюционное время это было очень ценное качество. Впрочем, он был в некотором отношении предупрежден моим отцом. Я присутствовала при разговоре отца с ним, когда он, предлагая ему место управляющего, перечислял его будущие права и обязанности. «Предупреждаю вас, – сказал отец в заключение, – что, если вы позволите себе ударить кого-либо из рабочих, я никогда не буду на вашей стороне».

Получивши во время нашего наступления на Австрию австрийских военнопленных для сельскохозяйственных работ, он очень прилично обставил их и в смысле питания, и в смысле помещения. Заведующая нашим молочным хозяйством даже негодовала на него за то, что он так много требует молока, творога и масла для «своих» пленных.

Кроме управления Бабушкиным Хутором, на матери лежали заботы и о наших одесских дачах на берегу моря (летом находящиеся там домики сдавались внаем), и о даче на Каменном Острове под Петербургом.

Не могу не признаться, что впоследствии, когда мы были освобождены революцией от всякой собственности, я почувствовала большое, искреннее облегчение.

В начале войны одно большое французское торговое судно «Портюгаль» застряло в Черном море и стояло в Одесском порту. В 1915 году оно было переоборудовано для перевозки раненых с Турецкого фронта на Кавказ. Анна очень любила море, а особенно «наше Черное море», как мы с детства его называли. Плавать и нырять она умела как рыба. Она попросилась на «Портюгаль» и была назначена туда старшей сестрой.

Зиму 1915—1916 года мы провели в Одессе: мать моя с Катрусей и Юриными детьми на даче, а я с Надей и мальчиками Сомовыми в городе, на Пироговской улице. Анна со своим отрядом сестер жили уже на своем судне, готовые к отплытию и скучающие в своем бездействии. Анна организовала с ними шитье белья для армии и всячески развлекала их. Часто она в сопровождении нескольких сестер приезжала к нашим на дачу. Иногда, отпустив их по домам, и без них приезжала навещать нас. (А вечером, как я уже говорил, возвращалась со мной на дачном поезде в город. Когда я выходил на Пироговской улице, Татичка тянулась ко мне, чтобы я ее обнял, поцеловал на прощанье, но я по глупому гимназическому ложному стыду избегал этого. Потом только я понял, как ей было тоскливо покидать свою дорогую Мамá и всех нас, чтобы возвращаться на мрачный «Портюгаль», скоро ставший ее могилой. Комментарий Н. Н. Сомова). На Рождество она не была с нами на елке, так как устроила им елку на «Портюгале».

Называла она их своими дочками, и действительно в ее отношении к ним чувствовалось что-то материнское. За это время и они успели полюбить