Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

организм, что эта ужасная сцена все длилась и длилась. В это время прошел через помещение сам Махно. Юрий подполз к его ногам и просил его прекратить эту муку. Махно распорядился: «Пристрелите его». – «Патрона жалко», – ответили они. Махно ушел, а они продолжали. Наконец один из них ударил Юрия носком своего сапога в область сердца, и ударил так сильно, что в этот же момент Юрия не стало. Тогда «Красный зверь» вытащил из кармана письмо и с усмешкой сказал: «А ну, посмотрим, что он тут пишет?»

Вот что писал Юрий:

«Милая мама, родная моя, прости, я хотел своим приездом порадовать тебя, а вышло, что нанес тебе большое горе. Но, что делать, на то, видно воля Божия. Говорят, наше дело плохо, и нас могут расстрелять. Я не жалею своей жизни, видно, так надо; возможно, что моя смерть делу добра сделает больше, чем дальнейшая жизнь. Если меня не станет, прошу тебя не бросать моих детей и взять их под твое покровительство. Они наверное тебе не будут в тягость, а станут твоим утешением. Прости мне, если в чем еще перед тобой виноват. Прошу прощения и у всех родных и знакомых. Христос с вами. Да хранит вас Бог.

Юрий

Милые мои родные дети!

Возможно, мы больше не увидимся с вами на этом свете. Простите меня, мои родненькие, я хотел скорее доставить вам радость свидания, а оказалось, принес вечную разлуку. Но, видно, так Богу угодно. Не горюйте обо мне, а терпеливо перенесите свое горе и своей жизнью умножьте больше добра на земле и правды. Не мстите никому за мою смерть, ни делом, ни даже помыслом. Так попустил Господь. Молите только, чтобы Он простил мне все мои прегрешения. Я не боюсь смерти и иду к Господу дать ответ в своей жизни с теплой надеждой, что Он примет мою жизнь. Я прошу бабушку взять вас под свое попечение. Будьте ей хорошими, добрыми внуками, утешьте ее в ее горе. Благословляю вас. Да хранит вас Господь и да направит на все доброе.

Ваш отец

По мере чтения (это рассказал нам все тот же Жорж) этих писем голос читавшего, сперва насмешливый и громкий, становился глуше и серьезнее. Когда он кончил, палачи стали молча один за другим выходить из комнаты. Вышел и начальник.

Уже другие рассказывали нам, что часа через два разнесся слух, что махновцы уходят. Кто-то объявил заключенным, что они свободны, все разошлись, кроме Жоржа; он сидел в оцепенении, и его долго пришлось расталкивать и убеждать, чтобы он шел домой.

А «Красный зверь», вероятно, почувствовал себя человеком. Он снова явился к матери и передал ей письмо. Улучив минуту, когда он был с ней без сопровождавших его товарищей, он сказал ей: «Если вы можете мне еще сколько-нибудь верить, оставайтесь здесь, и я завтра дам вам возможность выехать отсюда со всей вашей семьей». Но на следующий день их уже не было. Много месяцев спустя моя мать, вспоминая убийцу своих сыновей, сказала мне: «Я все думаю, что он когда-нибудь очнется». Значит, она думала о нем без злобы, а наоборот: она думала о спасении его души. Сама того не замечая, она исполняла завет Христа: «Любите врагов ваших».

Не успели махновцы уйти, как появились белые, конечно, и они предложили свои услуги перевезти всех в Умань. Моя мать сейчас же стала обдумывать, как это сделать. Она дала знать бабам, спасшим наших коров, что она согласна продать их им по существующей цене. Бабы с радостью согласились и одна за другой стали приносить указанные деньги. Заказали гробы, и Ольга, все еще ни на минуту не расставаясь с детьми, поехала с ними на четырех подводах в Крутеньки, искать трупы мужа и братьев. Теперь, как из-под земли, у населения нашлись и лошади.

Когда они подъезжали к Крутенькам, раздался голос ее детей: «А вот дядя Юрий и дядя Лев лежат!» Трупы их были совершенно синие от побоев. Они лежали выброшенные при дороге. Труп своего мужа Ольга, по указаниям крестьян, нашла в поле, в общей могиле, в этой могиле оказались также священник, кузнец и еще кто. Лицо Яши было так изуродовано, что она узнала его только по руке. Трупы были едва прикрыты землей. Священника взяли две монашки, кузнеца – его жена и дочь, а за четвертым никто не явился. Тогда Ольга попросила монашек помочь ей отрыть и его; она уступила для него четвертую подводу, а сама с детьми пошла пешком. Этот последний оказался владелец мельницы, католик, и они его труп оставили в католической часовне. Когда я потом жила с Ольгой в Умани, его родные не могли забыть ей эту огромную ее услугу и часто снабжали нас продуктами.

14 числа вся семья, с моей матерью во главе, явилась с тремя гробами в Умань. Покойников поставили в Уманский военный собор и сразу отслужили панихиду. Собор был уже полон народу, так что мне было трудно протиснуться к гробам.

Уманцы, потрясенные случившимся, были очень отзывчивы к нашему горю. Рядом со мной стояла женщина. «Кого это хоронят?» – спросила она меня. Я назвала. «Неужели тех вольноопределяющихся, которые двадцать лет тому назад нанимали у меня комнату в Царском Селе?» Это была та, которая боялась было пустить их, а потом не могла ими нахвалиться.

После отпевания моя мать уже ничем больше не распоряжалась. Все взяли на себя власти города Умани и сослуживцы Юрия. Были заказаны цинковые гробы. Похоронены были Яша и братья в ограде собора, с левой стороны. На похоронах теплое слово сказал батюшка из села Томашовки, а также многие земские деятели, сослуживцы Юрия.

С приходом белых Юрин дом оказался снова в нашем распоряжении. Вернувшись с похорон, моя мать сразу слегла. У нее поднялась температура. Однако и тут она мне говорила: «Нам надо, Маня, с тобой помочь Ольге: она ведь в таком расстроенном состоянии». Мать моя, потеряв двух сыновей и зятя, не считала себя наиболее пострадавшей.

Через несколько дней, когда она поправилась, было решено двинуться в Одессу. Для этого был выхлопотан товарный вагон. Один из крестьян нашего села взялся быть толкачом нашего вагона, то есть по всему пути хлопотать перед начальниками станций о прицепке этого вагона к тому или другому из идущих в этом направлении поездов. Хотя такие вагоны называются теплушками, но в них было не особенно тепло, и Ольга, боясь простудить детей, осталась зимовать в Умани.

В Одессе мы разместились так: Соня с детьми поселилась на даче, в большом зимнем доме. Девочки Юрия и Настенька с моей матерью и со мной – у Нади Сомовой на Пироговской улице, в самой Одессе; с нами была и Любочка, а также три женщины-прислуги.

К нам стал приходить, чуть ли не ежедневно, дворник наших дач с докладом: то лестницу унесли с одной из летних дач, то балкон разобрали… Конечно, он не в силах был это остановить.

Моя мать приняла героическое решение: все летние дачи продать на слом со всей растительностью кругом. Продали мы это не только за деньги (они уже начинали падать), а главным образом за деревянный лом.

Своим приездом мы, конечно, стеснили Надю. И вдруг с фронта Белой армии является к Наде ее племянница, сестра милосердия, Оля Стенбок-Фермор, уже невеста, со своим женихом-офицером. (По фамилии Богенгардт. Прим. Е. Муравьевой.) Их отпустили на очень короткий срок, чтобы дать им возможность обвенчаться. После венчания бедных молодых разлучили: Оля спала с теткой и сестрой, а ее муж с другими племянниками Нади Сомовой. Мы почувствовали, что нам надо куда-нибудь переехать.

Найти в Одессе свободное помещение было совершенно невозможно: вся южная Россия устремилась к черноморским портам. Подвернулся случай: в районе Черноморской улицы была частная лечебница для нервных больных. Но кто мог тогда