Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

и ослабевшего, но с нормальной температурой, и сажаю в кресло. В ногах у него его маленький чемоданчик. Кухарка везет кресло. Я иду рядом. Над городом слышна канонада. Я ввожу Николу под руку на переполненный пароход. На палубе люди стоят стеной: яблоку упасть некуда. Никола притворяется здоровым. Но оставить его на палубе нельзя. Протискиваюсь с ним через толпу. Веду его по какой-то лестнице вниз; на повороте помещение со скамьей вдаль полукруглой стены. С краю скамьи может сесть еще один человек; сажаю туда моего бедного больного мальчика и, перекрестив оставляю его. Пароход дает сигналы к отходу. Схожу на берег и смотрю, как пароход отчаливает. С тех пор я Николу уже не видела[72]. И я жива, и он; но мы все раскиданы по белу свету.

33. 1920-й год. приход большевиков в Одессу. Смерть матери

В ожидании прихода большевиков многие умудрялись переменить ходившие тогда добровольческие деньги, ростовские, с изображением вечевого колокола (называвшиеся колокольчиками), и деньги Временного Правительства с изображением здания Государственной Думы (называвшиеся думскими) на большевистские керенки. Добрый доктор Лихницкий хотел оказать мне эту услугу, и я дала ему всю нашу небольшую наличность. Увы, переменить мои деньги ему уже не удалось. Когда я вернулась из порта, он пришел мне их отдать с глубоким сожалением и извинениями. В это время Любочка, Поля и Адельфина сидели вокруг кипевшей на примусе кастрюли: они готовили обед. Я объявила им: «С этой минуты у меня больше нет ни гроша; у вас же есть возможность заработать вашим трудом, а потому считайте себя свободными». Они не задумавшись ни на минуту чуть ли не хором ответили: «Что бы ни было, мы остаемся с вами». Затем я сговорилась с Лихницким, чтобы он принял всех нас в пансион за те же находящиеся в его подвале дрова.

* * *

Первые дни прихода победителей всегда очень тяжелы для обывателей. Нам лично не пришлось с ними сталкиваться: мы жили в стенах лечебного заведения. Хуже могло быть на Пироговской. После отъезда Надежды Сергеевны в ее большой квартире нижнего этажа оставались только две старушки: наша Елена Ивановна Риль и Амалия Андреевна Рейн, немка, о которой я уже упоминала. Дом этот когда-то был за городом. Владелец его любил азартную картежную игру, всегда опасался полиции, а также грабителей, и построил его как крепость: на окнах были плотные внутренние дубовые ставни, все ставни и двери имели изнутри железные болты, плотно прижимавшие их к оконным и дверным рамам. Вломиться было невозможно. Вот этим-то и воспользовались покинутые там две старушки. Они заперлись и притаились.

Вторые жильцы этого дома (евреи Рабиновы) занимали верхний этаж. По просьбе Елены, с которой они были в самых хороших отношениях, они объявляли всем приходящим к ним, что нижний этаж заколочен и что там никого нет. Елена и Амалия Андреевна для выхода из дома поднимались к ним по внутренней лестнице и выходили на улицу как бы из их квартиры. Так благополучно миновали для них эти первые дни оккупации.

Обшарив всю Одессу, новые власти стали официально распоряжаться всеми общественными и городскими учреждениями. В первую очередь захватили банки. Наш сейф оказался в их руках. Они разыгрывали в то время джентльменов: раньше, чем овладеть нашим сейфом, они вызвали в банк мою мать, как его владелицу. Мать уполномочила Елену пойти вместо нее. За неимением у нас ключей, они, в присутствии Елены и директора банка, взломали сейф, взяли из него бриллианты и золото, взвесили это и даже дали Елене расписку на взятое. Бриллиантов у нас оказалось пятьдесят три карата. Остальные украшения позволили унести домой. И за то спасибо. Часто мы из них продавали то брошку, то серебряный браслет, то часы или цепочку.

В четырех верстах от Одессы (по направлению к Большому Фонтану) находился «Поселок Самопомощь». Это был участок земли, на котором каждый член кооперации строил себе домик – дачку по своему вкусу. Поселок имел избранного заведующего, который управлял общим дворником, общим садовником и другими служащими.

Владелец одной из этих дач, итальянец, собрался уехать и объявил свою дачу внаем. Это было еще до прихода большевиков. Помещение оказалось для нас подходящим, и мы наняли его, заплатив владельцу за год вперед. Деньги у нас были от продажи наших дач на слом.

Когда мать моя и Соня совсем поправились (это было уже после прихода большевиков), мы от Лихницкого переехали в поселок. Пользоваться своей дачей на Большом Фонтане мы не могли: чугунка (маленькая железная дорога), служившая сообщением с городом, доходила от города только до шестой станции, а дача наша была на двенадцатой. Это было в конце февраля 1920-го года.

Занявши Одессу, большевики еще не интересовались ее пригородами, и мы больше месяца прожили в поселке, не имея удовольствия с ними встречаться. На что мы жили? Тут вывезла нас кухарка Адельфина. Адельфина появилась на нашем горизонте за несколько лет до того. Мы жили на нашей даче. Одна из нашей прислуги, Виктося, была литовка. В Одессе существовало литовское общество, дававшее временный приют работницам, приезжавшим из Литвы на заработки в Одессу (все литовки сохраняли живую связь с этим учреждением). Виктося рассказала нам, что у них там сейчас находится «спящая женщина». Уже десять дней, как она спит не просыпаясь; доктора следят за ней с большим интересом; временно живущие ухаживают за ней и кормят ее. Она ест и пьет, но не просыпается. Наконец, проспав недели две, она проснулась. Доктора прописали ей полный покой. Виктося получила у нас позволение взять ее к нам на дачу и поместиться с ней в одной из наших пустующих осенью дачек. В Одессе осень – лучшее время года. Больная Адельфина совсем поправилась и окрепла. Тогда мы взяли ее на службу, сначала прачкой, а потом кухаркой.

Когда мы поселились в поселке, он был еще занят своими владельцами. Контора поселка имела лошадь и линейку. Линейкой назывался либо экипаж в виде длинного сидения, на котором люди сидели спиной друг к другу, либо экипаж в виде двух сидений по бокам экипажа, на котором люди сидели лицом друг к другу, в обоих случаях сидели боком к поступательному движению экипажа. В поселке была линейка второго типа. На этой линейке мужья ездили на службу, а женщины на базар за продуктами. Можно было пользоваться и чугункой, которая ходила редко и неаккуратно.

Для многих жителей поселка вопрос питания становился все труднее и труднее. Адельфина явилась ко мне с таким предложением: «Будемте выдавать обеды. Желающие найдутся, у меня уже есть один, который тайно у меня питается». Вероятно, это был кто-либо из скрывающихся от большевиков. Мы с матерью, во-первых, разрешили ей кормить его, а вовторых, осуществили предложенную Адельфиной выдачу обедов. Дело пошло. Цены на базаре росли ежедневно; я постановила, что за обед мне будут платить столько, сколько стоит на базаре фунт мяса в этот день. Но мяса на обед я не давала: борщ или другой суп был на мясных костях или сале и предлагался в любом количестве, а на второе подавались пшенные котлеты под более или менее вкусным соусом или форшмак из селедки, запеченный с картошкой в духовке; по воскресеньям давались даже вареники с творогом, политые сметаной и сливочным маслом. У Адельфины было достаточно воображения, чтобы всякое блюдо подавалось не чаще, чем раз в неделю.

На базар за продуктами ходила я. Иногда я брала с собой что-нибудь для продажи на черном рынке (тогда еще это благодетельное учреждение работало открыто) и возвращалась домой с куском сала или с необходимою картошкой, зеленью и т.п., купленными на вырученные деньги. Пока заборщиков было мало, я покупку носила в руках, чаще за плечами. Потом я достала детскую колясочку и пихала ее перед собой (голь на выдумки хитра).

Исчерпались наконец и наши дровяные запасы, но, с увеличением числа заборщиков, росла моя денежная касса и я могла прикупать и дрова, а также находить среди