Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

в Сибири. Они поселились вместе, и бедная старушка псаломщица, страдавшая внутренним раком, о котором и не знала, умерла на руках у доброй Тани. Пожалуй, это было для ее счастья: в Уральске она была очень одинока. Конечно, для нас, знавших и священника, и псаломщицу, и Таню, было ясно, что это дело было сфабриковано. Такие сфабрикованные дела происходили тогда во всех концах России: сосланные священники и епископы никогда не ссылались как таковые, а всегда как контрреволюционеры.

Невестка Тани, Соня, уже не была с ней в Уральске. Она уехала к своим родственникам в Москву. Таня, уезжая в Шадринск, предложила мне занять ее опустевшую квартиру и поселить с собой хорошо ей знакомую старушку, Екатерину Андреевну Рождественскую, чтобы мне не быть совсем одной. Это было весной.

Школьные занятия пришли к концу, а летних уроков – ни одного. Причиной тому была следующая (я сказала бы, очередная) перемена в декретах министерства народного просвещения: в высшие школы стали принимать и не по экзамену, и даже не по отметкам средней школы, а по происхождению, то есть детей рабочих и крестьян, закрыв доступ в них детям и духовенства, и бывшей знати, и даже просто детям интеллигенции.

Вот тогда-то я и пошла на биржу труда. Я метила на место одной счетоводки, которая, будучи таковой, вела при какой-то амбулатории очень несложный подсчет больных. Она хотела уехать из Уральска и просила меня ее заменить.

Как я уже рассказывала в начальных главах моих воспоминаний, я знала счетоводство как любительница, нигде счетоводкой не служила, никаких курсов счетоводства не проходила, никаких дипломов о знании счетоводства представить не могла. Но этого в такой глуши и не требовалось. Я записалась на биржу труда как счетоводка. На указанное мною место уезжавшей барышни биржа, однако, меня не направила, а предложила мне место в аптеке, куда требовался кассир-сигнорант. Объяснить мне значение слова «сигнорант» на бирже не могли. Я рискнула и, получив направление от биржи, пошла в аптеку наниматься. Там оказалось, что под сигнорантом понимается человек, знающий латинскую азбуку и могущий переписывать рецепты врачей. В аптеке я сказала, что это я делать могу. Прослужила я в аптеке год с чем-то.

Обратясь снова на биржу, я получила направление в магазин швейных машин, причем узнала там, что заведующий искал счетовода со знанием бухгалтера. Я испугалась было, но он просил меня попробовать свои силы и взял меня временно на две недели.

Раньше он был заведующим магазином, а теперь из Москвы его магазин был переименован в Депо. Раньше он без всякого счетоводства отчитывался перед «Депо» большого соседнего города, оповещая, сколько чего и за сколько продано, а тут на него возложили ежемесячно выводить «баланс» и отправлять в Москву. К счастью для меня, он был человек честный и аккуратный; все записи были в полном порядке; и я, тряхнув мозгами и вспомнив молодые годы и молочную ферму, благополучно к сроку свела баланс и послала в Москву. Меня приняли на постоянную работу на службе, но мне пришлось совмещать три должности: продавца, кассира и счетовода.

Я еще работала там, когда кончилась моя трехлетняя ссылка. Меня уже вызвали с целью освобождения в ГПУ, оставалось лишь оформить мое новое свободное состояние; как вдруг из центра пришел приказ, чуть ли не телеграфный: всех политических ссыльных задержать на неопределенное время. Мне рассказывали, что двух из них остановили уже ехавшими по железной дороге и вернули обратно.

Я говорила, что жилось в Уральске сравнительно сытно, но, по прошествии трех лет, условия жизни стали меняться. Жителей Казахстана, то есть жителей прилегающих к Уральску степей, поделили на богатых и бедных. Первых причислили к кулакам и раскулачили. А ведь это они снабжали нас мясом, маслом и хлебом. Стали и у жителей Уральска отбирать запасы муки. Так что мы с Таней приобретенный недавно пятипудовый мешок с мукой запрятали в сарай и скрыли среди дров. Началась борьба властей и со свободной рыбной ловлей. Появился и черный рынок и продажа из-под полы. Помню, как по утрам, за неимением хлеба, я заедала кофесуррогат куском сырой морковки.

Завелись в Уральске покупки по карточкам, по продуктовым книжкам и так далее. Если в лавке какого-нибудь продукта было много, его продавали не отмечая в книжке; если мало – то записывали в продуктовые книжки, которые покупатели приносили с собой. Рассказывался такой анекдот. В одной казенной лавке залежался лавровый лист, и заведующий забеспокоился, не достанется ли ему за это. Продавец пообещал ему распродать весь запас в три дня. Что же он сделал для этого? У первой покупательницы, желавшей купить лаврового листа, он громко спросил: «А продуктовая книжка при вас? Покажите!» В книжку он ничего не вписал, только внимательно просмотрел ее и отпустил ей просимый товар. Но очередь услыхала это. (В лавках всегда стояла очередь). Публика сообразила: «Значит, скоро лавровый лист исчезнет из продажи». И вот все, кому надо и кому не надо, стали покупать на всякий случай лавровый лист. Через три дня лист был распродан.

Заведующий тем магазином, где я была счетоводом, кассиром и продавцом, поступил иначе. Ему прислали из центра не только части швейных машин, но, по ошибке, какие-то крючочки, которые употреблялись для прикрепления проводов к телеграфным столбам. Отослать их назад он не решался: это значило бы причинить начальству неприятность. Тогда он предложил мне, как продавцу, обязывать всякого, кто покупал челнок для своей швейной машины, купить и крючок. Так и удалось нам распродать не нужные нам крючки. Такие не нужные покупателю предметы назывались «нагрузкой».

Сказать, что мой заведующий был столь же доволен мной, как я им, я никак не могу. Совмещать три должности – счетовода, кассира и продавца, было мне не по силам: я суетилась, торопилась, ошибалась в сдаче, ошибалась в записи проданных вещей, и в результате вечером, когда я должна была сдавать заведующему свою кассу, наличных денег оказывалось больше, чем по записи. Он понимал, что у меня это выходит нечаянно, что я уже не молода, что меня утомляет восьмичасовое стояние на ногах. Надо прибавить, что и все счетоводные записи я вела стоя, на пюпитре, приспособленном в уровень стоящего, а не сидящего человека, поэтому он не сердился на меня, но это его раздражало, и он решил заменить меня другим лицом.

Я уже упомянула, что мои три года ссылки прошли. Я не хотела сразу возвращаться в Одессу, а думала поехать в Шадринск, к Тане; поэтому, когда заведующий объявил мне, что завтра придет мой заместитель и что он просит меня ознакомить его с моим делом, я с радостью подчинилась. Но найти желающего ему так и не удалось: ни один уважающий себя счетовод не захотел быть единым в трех лицах. Тем временем сам он был мобилизован на какую-то другую работу в другой город, а его роль занял другой человек. Этот был совсем еще молодой, с молодой женой и двумя маленькими детьми, неопытный в деле управления магазином и сильно нуждавшийся в моих указаниях. Принадлежа к союзу металлистов, он мог легко и толково руководить тем мастером и его подмастерьем, которые чинили приносимые в магазин швейные машины, но что касается письменной части, он был не особенно боек. Мы были с ним в дружеских отношениях.

Раз как-то он подозвал меня к себе в отделенное стеклянной перегородкой помещение, где он сидел за своим большим письменным столом. «От меня потребовали мою биографию», – сказал он мне. «Вам интересно будет знать, как и где я участвовал в боях, прочтите». Написано было хорошо и толково. Но когда я бросила взгляд на заглавие, то с ужасом увидела выведенные большими буквами слова: «Моя Автогеография», – «Михаил Михайлович! – воскликнула я. – Надо писать „автобиография“, а не „автогеография“». – «Неважно», – ответил он мне. Это был уже чистовик. Так и пошла в Москву его «автогеография».

Недолго пришлось мне работать с этим милым человеком, наивным энтузиастом советской власти, с гордостью чувствующим себя партийцем. Во время празднования 1-го мая он выпил лишнюю рюмку (вино всегда действовало на него губительно, он