Воспоминания - Екатерина Андреева-Бальмонт

Александр Иванович Урусов, перелистав ее рассеянно, сказал только: «Подписывайтесь Ек. Андреева, а не просто „Е“, чтобы ясно было, что это не Елизавета». И с тех пор я стала всегда подписываться Ек. Андреева, а потом Ек. Бальмонт.

Женихи

Несмотря на все разнообразие моих интересов — общественных, литературных, жизнь моя в те годы была все же немало занята и мечтами о любви, романах, но, как и прежде, не мечтами о замужестве.

После нашей поездки на Кавказ и наших успехов в обществе там, я знала теперь, что меня и сестру Машу находят красивыми, в нас влюбляются, хотят на нас жениться не только из-за нашего приданого. Значит, мы можем выбирать, а не ждать, чтобы кто-нибудь, подходящий с точки зрения матери, осчастливил нас своим предложением.

С того времени именно и пробудилось во мне (я не говорю — в нас с Машей, потому что в ней эта перемена не была столь заметна, как во мне) желание нравиться, увлекать, побеждать. До тех пор мы вообще были очень наивны для наших лет, в нас совсем не было кокетства. И воспитывались дома мы в этом отношении очень строго. Нам с детства внушалось, что внешность не имеет никакого значения. Люди родятся красивыми или некрасивыми, на то воля Божья, важны только душевные качества, которые каждый человек своей волей может и должен развивать в себе, подавляя дурные и недостойные инстинкты.

И в этом мать служила нам примером: она никогда не занималась своей внешностью, не смотрелась даже в зеркало. Горничная причесывала ее, наложив ей на голову шиньон с буклями, подавала ей шпильки и зеркало в руки. Мать мельком взглядывала на себя, чтобы не было «криво-косо», как она говорила. Так же, когда она одевалась у себя в спальне, стоя перед большим трюмо, она поднимала на зеркало глаза, только если прикалывала брошь или поправляла наколку на голове. Она никогда не говорила о своей внешности и о внешности других и нам запрещала это.

Одевали нас в детстве очень просто, только чтобы было тепло и чисто. О красоте никогда не было речи. Если мы вырастали из платья или оно становилось нам узко, мать говорила: «Не беда, доносят и так до будущего года». На следующий год нам шили на рост — обыкновенно перешивали из платьев старших сестер — отпускали юбки ниже колен, когда детская мода была носить юбки до колен, рукава длинные висели чуть ли не до пальцев. Мы видели, что мы, по сравнению с другими детьми, одеты безобразно, но, конечно, не смели заикнуться об этом, раз это практично и экономно.

За нашими манерами мать очень строго следила: «Как стоишь, подбери губы», «не таращить глаза», «не маши руками», «что согнулась в три погибели», «не топай, как лошадь». Эти окрики выпадали обыкновенно больше всего на мою долю.

Всех нас мать считала некрасивыми и всегда подчеркивала наши недостатки, когда кто-нибудь из посторонних хвалил нашу внешность. Кокетство считалось пороком, совершенно недопустимым в порядочной девушке, и беспощадно преследовалось в нас нашей матерью. Скромность была первой добродетелью и украшением молодой девицы.

С мужчинами, хотя бы близкими родственниками, даже с родными братьями, мы должны были держаться на известном расстоянии, нам не позволялось никакой фамильярности или интимности ни в словах, ни тем более в жестах. Мне однажды очень досталось от матери за то, что я при мужчинах упомянула, что брала ванну. В другой раз, тоже в мужском обществе, я сказала, что мадам Бовари носила белые чулки под амазонкой, и этим вызвала совершенно «непристойную» выходку со стороны одного гостя, молодого человека, сказавшего, поглядев на мои ноги: «А вы, Екатерина Алексеевна, всегда в черных чулках». Моя мать была вне себя от этого неприличия и обвинила меня в нем.

Вообще моя мать была очень взыскательна к нашей манере выражаться. Однажды, еще подростком, я провинилась — меня выгнали из-за стола за то, что я сказала в многочисленном обществе: «От этого ужаса на стену полезешь». Я так и не поняла, почему меня наказали и отчего мать за меня «со стыда сгорела». В другой раз провинился, к нашей радости, один молодой профессор, потому что в нашем присутствии, барышень, за столом распространялся о том, как после купания он растирал полотенцем тело докрасна.

Эта придирчивость матери породила в нас робость и конфузливость — мы боялись не так сделать, не так сказать, — с которыми я усиленно боролась и, должна сказать, довольно безуспешно.

После поездки на Кавказ, составившей эру в нашем существовании, я стала много увереннее в себе, не так принимала к сердцу замечания матери, не так верила в ее суждения, как раньше. Затем я стала заботиться о своей внешности, уделяла много времени своему туалету. Я шила теперь платья по своей фантазии, не руководясь модой, искала покрой платья на картинах старых мастеров: сочетание красок у Рафаэля (синего с красным), выреза воротника у Луини… Я, первая в нашей семье, перестала носить турнюры и обручи в юбках и произвела немалый скандал, появившись без этих украшений в знакомом доме.

Я увлекалась составлением туалетов не только для себя, но и для сестер, Нины Васильевны и других своих подруг.

Мать не одобряла моего вкуса. «Катя одевается как актриса», — говорила она. Но я не искала одобрения матери и эмансипировалась все больше и больше, и не только в области костюмов.

И я теперь совсем не боялась остаться старой девой, хотя годы шли. Мне уже исполнилось двадцать два. Маша была еще старше меня. Кругом родные удивлялись. «Что же дочек замуж не выдаете?» — спрашивали постоянно мать разные тетушки и кумушки. «Подходящих женихов не находится», — шутя отвечала мать. Но мы с сестрой понимали, что она озабочена тем, что мы засиживаемся. На всякого молодого человека, попадающего к нам в дом, мать смотрела как на подходящего или неподходящего для нас жениха. Она, как я уже говорила, была против дворян, которые, по ее мнению, женятся на девушках купеческого рода лишь из корысти, из-за их приданого. Для нас мать желала в мужья человека из солидной купеческой семьи, работающего в деле отца или имеющего свое торговое дело.

Наши тетушки держались того же мнения и сватали нам разных молодых людей из богатых купеческих домов: Морозовых, Щукиных, Прохоровых… «У него дом с колоннами на Пречистенке», — говорила о последнем, захлебываясь от восторга, приживалка бабушки.

Маша страшно возмущалась таким сватовством. Она говорила, что уважающий себя человек не будет искать себе жену через сваху, что это делают только «сиволапые мужики». Она отказывалась ехать в театр, где должны были быть смотрины. А меня это только забавляло: мы сидим в Большом театре в ложе бенуара. Я в бинокль ищу претендентов и нахожу их в первых рядах партера, двух молодых людей во фраках, рассматривающих нашу ложу в бинокль. В антракте они, стоя спиной к рампе, продолжают смотреть на нас. Я показываю их Маше, она тотчас же поворачивается к ним спиной и уходит из аванложи{48}. Молодые люди, направляясь якобы в фойе, оживленно разговаривая между собой, останавливаются около нашей ложи.