Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

— Пирогов напечь, ребят накормить, — приговаривала мать, низко кланяясь, точно молясь, чаще и чаще ударяя цепом…

— Богу све — ечку поставить! — набожно пропела сестрица Аннушка, последней, в лад, принимаясь за молотьбу.

И четыре молотила вперегонку, не мешая одно другому, заговорили громкой согласной скороговоркой:

«Цеп до не — ба… мно — го хле — ба!.. Цеп до не — ба… мно — го хле — ба!..».

Шурка торопливо утерся, размазал по щекам сажу и пот, взялся за батькино длинное тяжелое молотило. На крепкой палке, отполированной до блеска тятькиными ладонями, грузно висел на сыромятном потемневшем ремне толстый дубовый кругляш, что полено. Пробуя, Шурка взмахнул цепом, и дубовое полено описало в воздухе низкую дугу, чуть не задев хозяина по затылку.

Шурке стало понятно и страшно, что он не справится. Не хватит у него силы и уменья в лад с другими поднять отцово молотило, когда четвертый, сестрицы Аннушки, цеп оторвется от обмолачиваемого снопа, а материн, первый, повиснет в воздухе, не сумеет он, Шурка, в это единственное мгновение изо всей мочи кинуть на пляшущий сноп пятый, свой, цеп и тут же убрать его и потом снова изловчиться и ударить.

Прошлый год Шурка научился с грехом пополам молотить в три цепа легким, самим им сделанным, маленьким березовым молотильцем. Чтобы работать в пять цепов, надо беспременно быть искусным мастаком. Труднее этого была, как слышал Шурка, лишь молотьба в шесть цепов, самый что ни на есть верх молотильного мастерства, которым владели даже не каждый мужик и баба, потому что в шесть цепов не так часто молотили — рук не хватало. И вот сейчас ему предстояло одним взмахом взлететь почти на вершину мужицкого труда, стать рядом с матерью, да еще с большим, не по росту, молотилом. Он каялся, жалел, что не взял из дому, с чердака, легкое свое молотильце, позадорился, хвастун, расхрабрился, кажись, рановато назвал себя всамделишным хозяином — мужиком. Это тебе не пещера разбойников, не игра понарошку в Антона Кречета и Стеньку Разина, не вычитанные из книг и услышанные от Григория Евгеньевича истории, где все делается быстро и счастливо, не десять жизней, которыми он умел жить, а всего — навсего одна жизнь, самая обыкновенная: молотить в пять молотил.

Из‑за Волги поднялось большое рыжее солнце. Загорелся белый мороз на отаве, на скирдах, ометах и изгородях. Громко, безумолчно разговаривали цепы на току. Мать и Солина молодуха смело наступали по соломенному живому посаду, а Марья Бубенец и Аннушка пятились, отступали, и все четыре речистых цепа, казалось, без всяких усилий молотильщиц, сами по себе взлетали и падали и опять взлетали, как галки.

И так стыдно и обидно было Шурке, что еще маловат он, кишка тонка тягаться со взрослыми, и так мучительно — сладко хотелось быть по — настоящему мужиком, что он, робея, ни на кого не глядя, с независимым видом решительно подошел к посаду, с краю. Улучив то самое единственное мгновение, которого он боялся, Шурка поднял и со всего духу шлепнул тяжелое неловкое молотило на сноп.

Не успел отдернуть в сторону дубовый кругляш, как материн проворный цеп упал на это разнесчастное полено. Пока Шурка вырывал свое молотило, остальные цепы перепутались, веселая складная скороговорка оборвалась.

Бабы мельком вскинулись, взглянули из‑под низко опущенных платков на Шурку, поправились и ничего не сказали.

Он выждал, ударил еще, вовремя убрал со снопа цеп, но непослушное полено, болтаясь на ремне, задело в воздухе чью‑то деревяшку, и все сызнова перемешалось, хуже прежнего. Бабы, не стерпев, громко, справедливо заворчали.

— Не мешай! — крикнула мать, отталкивая Шурку.

И снова как ни в чем не бывало приговаривали наперебой цепы, чаще и ладнее прежнего, подпрыгивали, ворочались на току растрепанные снопы, отрадно брызгало зерно, а он, Шурка, хозяин, сгорая от стыда, топтался около посада и не знал, что ему делать с батькиным молотилом. Вернее всего, надо бежать домой, взять свое, по силам, а отцово оставить до поры до времени. Но идти не хотелось, далеко: пока ходишь, как раз эти ловкачки бабы измолотят все снопы и Шурке ничего не останется.

Солина молодуха, играя цепом, покосилась на Шурку и пожалела его по — своему:

— Экий парнище, жених… а молотить не умеет!

— Я умею, — насупясь, ответил Шурка. — Молотило великовато… тятькино.

— Сам просил, — жестоко сказала мать.

— А — а, вот оно что! — одобрительно прогудела молодуха и утешила: — Подрастешь, станешь тятькой — в самый аккурат будет тебе это молотило.

— Да оно неловкое какое‑то… Я умею молотить, — не сдавался Шурка. — Это молотило не умеет, — выпалил он, не зная, как еще оправдаться.

Бабы засмеялись и так часто и сильно ударили цепами, что и цепы засмеялись, и это было всего обиднее.

— Да отыщи ты ему, Пелагея, какое ни на есть старенькое, легонькое, завалящее! — крикнула Марья с жалостью. — Эвон как мается, дьяволенок, тошно смотреть, ай, право!

И тут произошло то, чего он не мог ожидать: мать оставила на минуту работу, молча прошла под навес и возвратилась с Шуркиным прошлогодним молотильцем. Когда она успела его припасти и зачем, бог ее знает. Шурка заплясал, как сноп на току.

— Ой, спасибо, мамка, спасибо… — бормотал он. — Как ты догадалась, принесла?

— Вот так и догадалась. Становись рядом со мной да учись молотить без баловства. Пора! — строго вымолвила мать, а голубые глаза ее залили Шурку теплом и лаской.

Он бросил батькино молотило, ухватил обеими руками свое, ловкое, неслышное на весу, и дело хотя и не сразу, но заметно стало налаживаться.

— Ровней маши… не забегай, не отставай, — учила мать.

— Крепче бей, жених, не ленись… теща смотрит! — озорно покрикивала Солина молодуха. — В дом приму, блинами угощу!

— И того не намоло — отит, что за обедом прогло — отит… — пела сестрица Аннушка.

— Ничего, помучится — научится… на обухе рожь молотить, из мякины кружева плести, — говорила, подмигивая Шурке, Марья Бубенец.

Верно, помучившись, он приноровился, и пять цепов стали выговаривать по — новому, еще чаще и отчетливо — дружней:

«Эй, чи — ще, чи — ще вы — ко — ла — чи — вай!.. Эх, боль — ше хле — ба на — мо — ла — чи — вай!»

И это последнее, самое веселое, громкое «ай», которого как раз не хватало на звонком току, было Шуркино, оно выделялось из всех ударов, складно заканчивая перестук, как песню.

Высунув от наслаждения язык и таинственным образом помогая им себе в работе, Шурка задорно поглядывал на сестрицу Аннушку. Вот уж неправда, что он больше съест, чем намолотит! Пожалуйста, он может без передышки лупить цепом до вечера и не притронется к карману, в котором лежит защипанная краюшка.

Ему очень хотелось поймать верткое молотило Аннушки, заехать по нему своей березовой деревяшкой, чтобы иметь право сказать: «Задерживаешь, тетенька Анна!» Но старый потрескавшийся сестрицын цеп низко, без устали порхал по снопам, никак нельзя было его поймать, и Шурка с уважением отметил это про себя. Постное лицо сестрицы Аннушки точно маслом помазали, оно подобрело, блестело под платком, выражая удовольствие. Толстый живот словно поубавился под фартуком и не мешал. Острые глаза не бегали, как всегда, попусту по сторонам, они зорко высматривали снопы, прилаживались, куда и как лучше ударить щербатым молотилом. Шурка, по правде говоря, не терпевший Аннушки, залюбовался, как она работает.

Он пригляделся к Солиной молодухе, к Марье Бубенец и увидел, что каждая работает по — своему хорошо.

Марья, например, пылая тугими сизо — багровыми щеками, казалось, молотила не цепом, а всем своим круглым, литым телом. У нее работали и губы, и щеки, и нос, притопывали — трудились ноги в разбитых мужниных сапогах, качалась голова, поднимаясь и склоняясь вместе с цепом, работал каждый побелевший палец, намертво вцепившись в рукоятку молотила.

Солина молодуха работала иначе. Дородная, в цветастом платке, который венком обнимал ее кудрявые русые волосы, она держалась прямо и неподвижно и лишь чуть пошевеливала — поводила, как в пляске, плечами, а в ее свободно опущенных руках само играло, свистело и билось, взлетая всех выше, падая всех стремительнее, ударяясь всех громче (громче Шуркиного молотильца. что он по — честному и признал), здоровеннейшее, как бревно, под стать ей, суковатое молотило. Лицо Солиной ничего не выражало и было даже отчасти скучное, но серые выпуклые глаза ее, когда Шурка встречался взглядом, задирали, ободряли его и говорили: «Вот как надо молотить, парень!»

Но, конечно, лучше всех работала Шуркина мамка: каждая кровинка горела и переливалась у нее на бледно — румяном оживленном лице, и она просто сдерживала себя, не выскакивала наперед, чтобы не обидеть соседок. Цеп матери неторопко и аккуратно делал свое дело: с силой бил по комлю снопа, потом, переходя к колосьям, цеп ударял слабее, бережнее, гладил макушку снопа, чтобы не оборвать ни одного колоска в мякину, и словно от этой ласки рожь покорно текла рекой на ток. Мать кланялась, будто благодарила кого‑то, и, махая цепом, делала свое второе, еще более важное дело — улыбалась, думала что‑то про себя радостное — прерадостное. Из‑под платка у нее непроизвольно и безудержно лился из глаз внутренний голубой теплый свет, он озарял ее и все, что она делала и на что смотрела.