Бессонница - Стивен Кинг

Только так быть не могло, поскольку полицейский, которого Ральф впервые увидел в компании Джона Лейдекера, был слишком молод, чтобы оказаться сыном старого мистера Нелла. Внук — еще куда ни шло.

Ральф узнал о существовании второго тайного города — того, что принадлежал старикам, — примерно в то время, когда ушел на пенсию, но так до конца и не осознал, что сам является его жителем, пока не умерла Кэролайн. То, что он открыл для себя тогда, оказалось полузатонувшим географическим образованием, пугающе похожим на то, которое он знал в детстве, — место, в основном не замечаемое спешащим-на-работу и спешащим-поразвлечься, суетливо снующим вокруг него миром. Дерри старых алкашей скрывал в себе третий тайный город — Дерри проклятых, жуткое местечко, населенное в основном пьяницами, бродягами и психами, которых невозможно держать взаперти.

Именно на площадке для пикников Лафайет Чапин когда-то познакомил Ральфа с одним из самых важных законов жизни… жизни тех, кто стал bona fide[45] старым алкашом, разумеется. Этот закон касался «настоящей жизни» человека. Разговор возник в то время, когда они оба только начинали узнавать друг друга. Ральф спросил Фэя, чем тот занимался до того, как стал завсегдатаем площадки для пикников.

— Ну, в настоящей жизни я был плотником и здорово умел делать разные шкафчики, — ответил Чапин, обнажая остатки зубов в широкой ухмылке, — но уже почти десять лет минуло с тех пор, как всему этому пришел конец.

Ральф помнил, как подумал тогда, что Фэй сказал это так, словно выход на пенсию был чем-то вроде поцелуя вампира: если не умираешь от него, то переносишься в мир не живых и не мертвых. И если как следует разобраться, разве это так уж далеко от истины?

Теперь, надежно оставив Макговерна позади (по крайней мере на это можно было надеяться), Ральф прошел через заслон из дубов и кленов, отгораживающий площадку для пикников от развилки. Он увидел, что со времени его первой утренней прогулки сюда успели забрести восемь или девять человек, большинство из них — с пакетиками ленчей или сандвичами «для кофе». Супруги Эберли и Зелл играли в картишки засаленной колодой, которая всегда лежала в дупле стоявшего неподалеку дуба; Фэй и док Мелхэйр, ветеринар-пенсионер, играли в шахматы; несколько зевак слонялось туда-сюда, стараясь наблюдать за обеими играми.

Игры — вот в чем предназначение площадки для пикников и едва ли не всех мест в Дерри старых алкашей, но Ральф полагал, что, в сущности, игры были лишь внешним фасадом. На самом же деле люди приходили сюда, чтобы соприкоснуться друг с другом, заявить о себе, подтвердить (пускай лишь самим себе), что они все еще живут хоть какой-то жизнью, реальна она или нет.

Ральф уселся на пустую скамейку возле циклонового забора и стал рассеянно водить пальцем по вырезанным надписям — именам, инициалам, множеству нецензурных слов, — наблюдая за приземлявшимися с интервалом примерно в две минуты самолетами: «сессна», «пайпер», «апачи», «туин-бонанца», аэробус из Бостона в одиннадцать сорок пять. Одним ухом он прислушивался к то стихающим, то возобновляющимся разговорам за спиной. Часто упоминалось имя Мэй Лочер. Некоторые из присутствующих знали ее. И общее суждение, кажется, совпадало с мнением миссис Перрайн — Господь наконец проявил милосердие и положил конец ее страданиям. Однако большинство разговоров сегодня касалось предстоящего визита Сюзан Дэй. Как правило, старые алкаши не очень много болтали о политике, предпочитая ей добрый рак кишечника или подстерегающий их в любой момент удар, но даже здесь тема абортов проявила свою способность захватывать, воспламенять и разделять людей.

— Паршивый она выбрала городишко, и, что самое поганое, вряд ли она сама об этом знает, — сказал док Мелхэйр, с мрачной сосредоточенностью уставившись на шахматную доску, где Фэй Чапин блицкригом добивал остатки его воинства. — Здесь как-то… умеют случаться всякие гадости. Помнишь пожар в «Блэк спот», Фэй?

Фэй буркнул и «съел» последнего слона дока.

— Лично я совершенно не понимаю вот этих навозных жуков, — сказала Лайза Зелл, взяв первую полосу «Ньюс» с деревянного стола и ткнув пальцем в фотографию фигур в капюшонах, марширующих перед «Женским попечением».

— Похоже, они жаждут вернуться к тем дням, когда женщины делали себе аборты спицами.

— Этого они и хотят, — вставила Джорджина Эберли. — Они считают, что, если женщина боится умереть, она будет рожать. Им, кажется, никогда не приходит в голову, что женщина может куда сильнее бояться заиметь ребенка, чем воспользоваться спицей, чтобы избавиться от него.

— При чем тут — боится или не боится? — свирепо осведомился один из непрошеных советчиков, старикан с похожей на лопату физиономией по фамилии Педерсен. — Убийство есть убийство, будь ребенок снаружи или внутри, вот как я смотрю. Даже когда они такие малюсенькие, что их без микроскопа не видать, это все равно убийство. Потому что они стали бы ребятишками, если бы их не трогали.

— Тогда ты и сам становишься Адольфом Эйхманом[46] каждый раз, когда спускаешь, — заметил Фэй и подвинул свою королеву. — Шах.

— Ла-файет Ча-пин! — воскликнула Лайза Зелл.

— Развлечения в одиночку — это другое, — покраснев, заявил Педерсен.

— Вот как? А разве в Библии Господь не проклял какого-то малого за то, что тот мучил свою старую треску? — вступил в беседу какой-то еврей.

— Ты, наверное, имеешь в виду Онана, — раздался голосок позади Ральфа.

Он изумленно обернулся и увидел старину Дора. В одной руке тот держал дешевую книжонку с большой цифрой 5 на обложке. Откуда, черт возьми, ты тут взялся, подумал Ральф. Он мог почти поклясться, что за минуту до этого за его спиной никого не было.

— Онан-шмонан, — буркнул Педерсен. — Эти спермачки вовсе не то же самое, что младенец…

— Ах вот как? — переспросил Фэй. — Тогда почему католическая церковь не продает резинки на соревнованиях по бинго[47]? Ну-ка отвечай.

— Просто по невежеству, — заявил Педерсен. — И если ты не понимаешь…

— Но Онан был наказан вовсе не за мастурбацию, — произнес Дорранс своим высоким, пронзительным стариковским голосом. — Его наказали за отказ помочь забеременеть вдове его брата, чтобы род брата мог продолжаться. Об этом есть поэма, кажется, у Аллена Гинсберга[48]…

— Заткнись, старый дурак! — вспыхнув, заорал Педерсен и повернулся к Фэю Чапину. — Если не можешь понять, что есть большая разница между мужчиной, мнущим свое собственное мясо, и женщиной, спускающей в унитаз младенца, которого Господь Бог поместил ей в чрево, значит, ты такой же дурак, как твой Гинсберг.