Воронья дорога - Иэн Бэнкс

И мне казалось тогда, что все очень просто: жизнь отдельного человека – это всего лишь жизнь отдельного человека. Правильно считал отец: нет в мире справедливости и несправедливости. Дела земные останутся на земле, ибо это лишь творения разума и рук человеческих. И у Даррена, и у моего отца, и, может быть, у Рори хватало великих замыслов – сколько путей еще не пройдено, сколько еще не взято и не отдано,– и это, конечно, увеличивало нашу скорбь, скорбь живых, но никоим образом не могло служить аргументом в пользу загробного существования. Эти люди были с нами, а теперь их с нами нет. Вот и все.

Да, мой отец был прав насчет моих переживаний из-за смерти Даррена Уотта. То была просто обида капризного ребенка на мир. То была злость пополам со скорбью – слишком уж рано ушел из жизни Даррен и к тому же сделал это так неуклюже, так неэстетично: разбиться о мусорный бак, ну что за нелепость? Да как посмел мир так поступить со столь неординарным человеком? Да как он посмел вот так вот запросто взять и стереть с лица земли моего друга? Несправедливо!

Конечно несправедливо. Но к делу это никоим образом не относится.

Итак, мой старик был прав, а я ошибался. А теперь я взялся за ум. Может быть, он это предвидел? Было бы неплохо.

Но что, если он сходил в свою могилу (через могилу Макдобби), успев поставить на среднем сыне крест как на суеверном недоумке? Это было бы плохо. Хуже некуда. Но все равно уже ничего не исправишь. Все кончено.

Я повернулся и ушел. В тот же день отправился обратно в Уллапул через Сторноуэй. На борту парома стоял у борта и смотрел на бегущие навстречу волны, пил кофе из пластиковых стаканчиков и ел жирные пироги. Вспомнил, как мы однажды, много лет назад, проплывали здесь с мамой, Льюисом и Джеймсом и за кораблем погнались дельфины.

Шесть часов спустя я был уже в Глазго.

Спалось мне в ту ночь прекрасно.

Воскресным вечером мы с Эшли Уотт двинули в знакомый ресторан «Анаркали», там заказали практически то же, что и в тот летний вечер, когда погиб мой отец. Но на сей раз нам было не так весело, и Эшли не облила меня бренди, а я не вел себя как последняя дырка в заднице. Я просто сидел и говорил о прошлом и о будущем и при этом не знал, плакать мне хочется или смеяться, ведь я так рад встрече с ней, но завтра она отправится в далекий путь, полетит через широкий океан, на который я смотрел вчера. Эшли сойдет с самолета в Канаде и, может быть, останется там насовсем, а я даже не смею спросить, есть ли в ее жизни мужчины – впрочем, от Дина знаю, что парень, с которым она улизнула в новогоднюю ночь, уже утром получил отставку.

И я по-прежнему не знал, можно ли рассказать ей о своих чувствах. Ведь она собирается улетать, и как я смогу признаться ей сейчас в любви, если еще ни разу в жизни никому не признавался? Почему до сих пор молчал, спрашивается, и только теперь, накануне ее отлета, говорю? Чтобы в койку затащить? Остался только один драгоценный вечер, а я его рискую испортить. Рискую ее смутить, оскорбить, обидеть до глубины души – а мне ведь ни то, ни другое, ни третье совершенно ни к чему. И при всем при том я отдавал себе отчет, что в прошлом, несколько месяцев назад, было подходящее время и подходящее место. Если бы я тогда признался Эшли в любви, это выглядело бы абсолютно естественно. Но в той горячке, в той сложной круговерти событий – да плюс моя нерешительность, медлительность и невнимательность – я упустил момент, и с тех пор он ни разу не повторился.

И вот я сижу в ресторане напротив нее, гляжу в отблескивающее при свете свечи лицо с нежной кожей, длинным тонким носом, улыбающимся красным ртом (нос и рот – ну в точности восклицательный знак) и сгораю заживо в серых искрах ее глаз.

Мы вышли в холодную мартовскую ночь. Было сыро, отсвечивал мокрый асфальт. Эшли на ступеньках подождала, пока я надену папино наследство: твидовое пальто. На ней были черная юбка и старая куртка флотского покроя с завернутыми обшлагами – я ее помнил еще с похорон бабушки Марго. Опираясь на перила, Эшли смотрела, как я застегиваю поднятый ворот. Левая ее нога щелкала то носком, то каблуком, будто аккомпанировала песне, которой я не слышал.

Я, поправляя воротник, посмотрел на постукивающую туфлю.

– Морзянка?

Эшли отрицательно покачала головой, длинные светло-каштановые волосы рассыпались по темным плечам.

Мы в обнимку спустились с крыльца.

– Как тот фильм называется, где чечеточник выстукивает кому-то оскорбление? – спросил я.

– Не знаю.– Эш и на ходу постукивала туфельками.

– Может, «Мертвецы не носят шотландку»[113]? – почесал я в затылке.

Я не надел перчаток, а потому чувствовал ладонью тепло через куртку Эшли. От нее пахло духами «Самсара». Это что-то новенькое, подумал я.

– Возможно.– И она рассмеялась.

– Ты чего?

– Да вспомнила.– Она сжала мою талию.– Класс миссис Фимистер. Помнишь? Мы с тобой в одном классе были.

– Ага, помню.

Мы свернули на Вудландс-роуд.

– Ты ее ненавидел – она у тебя радиоприемничек отобрала, или что-то вроде, и ты материл ее морзянкой.– Эш рассмеялась еще громче.

– Было дело,—подтвердил я.

– «Пошла ты в жопу, корова старая»,– прыснула Эш,– Это было самое смешное.

– Боже! – Я чуть отстранился, чтобы заглянуть ей в глаза.– Так ты что же, расшифровала?

– Ага,—дружелюбно ухмыльнулась Эш.

– Ах ты негодница! – рассмеялся я.—А я-то думал, это моя тайна. Уже потом кое-кому рассказал, только после школы, и никто не поверил.

– А я сразу поняла,– снова ухмыльнулась Эш.– Пару раз замечание схлопотала, потому что хихикала. Едва не описалась, пытаясь не смеяться.– Эшли расхохоталась, запрокинув голову.

– Я и не подозревал, что ты знаешь азбуку Морзе. Сам-то я скаутом был, нас научили.

– А меня дедушка учил. Мы с ним за ужином часто ложками по тарелкам стучали – обменивались сообщениями. Мама с папой и остальные изумлялись, чего мы так веселимся, когда предлагают добавку пастушьей запеканки[114].

– И ты молчала? – укоризненно покачал я головой.– Ну даешь!

Она замялась, выбивая чечетку и глядя на носки своих черных, на среднем каблуке туфель.

– Я тебе не нравилась. Может, поэтому?

– Мне тогда ни одна девчонка не нравилась. Да если честно, и ребята тоже. А если уж совсем честно, то я даже своих друзей презирал, почти всех.

– М-да…– Эш подалась ко мне, ее ухмыляющееся лицо оказалось почти на моей груди.– Но ты все-таки не ломал им носы камнями, замаскированными в снежках.

Я замер как вкопанный.

Эш взвизгнула от неожиданности, теряя равновесие. Выпрямилась в метре от меня, повернулась, недоуменно поглядела в лицо.

А я стоял как дурак, с открытым ртом.

– Так ты знала, что это мой снежок?

– Ну конечно знала.– Она нахмурилась, одновременно улыбаясь.

– Еще одной тайне капец! – всплеснул я руками.– А я-то столько лет совестью мучился!

Эш наклонила голову набок.

– Правда, с перерывами,– уточнил я.– То мучился, то не мучился.

Она приподняла бровь.

– Ну, ладно,– обмяк я,– в основном не мучился. Но все-таки переживал.

Эшли легонько покачала головой, шагнула вперед, взяла меня за руку и повела дальше по улице.

– Не переживай, я никому не сказала. И к тому же я тебя простила.

– Ты это всерьез? – Я снова обнял ее.– И когда?

– Со временем. Ну, точнее, когда болеть перестало.

Мы свернули к Вудландс-гейт. Я покачал головой:

– Почему же ни разу не сказала, что догадалась?

– Не было повода,– пожала плечами она. Я тоже пожал плечами:

– Подумать только – молчала все эти годы! – И повторил: – Подумать только…

В доме на Парк-террис Эшли появилась в начале седьмого зверски голодная, так что, как только она бросила багаж, мы двинули в ресторан. После ужина, когда вернулись, я ей показал дом. В кухне была припасена бутылочка «Грейвса», мы ее откупорили, и я начал экскурсию. Водил Эшли из комнаты в комнату, рассказывал, показывал наиболее интересные или ценные предметы искусства, и мы потягивали вино, и статуи отсвечивали, и в канделябрах мерцали свечи, и перед нами разбегались разрисованные кругами ковры.

Эшли много качала головой. А когда дошло до главной спальни, не удержалась от смеха.

Мы вернулись в кухню. Мое предложение наполнить ее стакан Эшли отклонила.

– Пойду-ка я спать.—Она провела ладонью по волосам, поставила стакан на дубовую буфетную стойку.– Только возьму с собой кувшин воды. Ты не против?

Я пожал плечами.

– Конечно не против. Кувшин найдешь в ванной.– Меня объяла великая печаль, даже пришлось судорожно сглотнуть пару раз.

Я, чтобы скрыть тоску, выпил, а потом изобразил деловитый тон:

– Во сколько тебя будить?

– К семи, пожалуй.

– Хорошо.– Я заглянул в стакан.– В семь, так в семь. Принесу тебе чаю с тостиком.