Вакуум - Тася Кокемами
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А вот и оно! Я радуюсь, увидев кафе – хоть что-то привычное в этой чехарде! В кафе царит полумрак – на каждом столике горят свечи. На стенах я вижу картины из музея – помнится, я отодвигала их в поисках потайной двери. Они висят вперемешку с моими детскими каракулями.
Когда я была маленькой, то постоянно делала зарисовки и даже мечтала стать художником. В моей семье к художникам относились без особого трепета, но в семье моей подруги – мы жили на одной лестничной клетке – всё было иначе. Их дом был завален альбомами по искусству, а сами они постоянно ходили на выставки, куда, в какой-то момент, стали брать и меня. Это они дарили мне альбомы и краски. Это благодаря им я открыла для себя целый мир.
Я смотрю на свои каракули, оформленные в рамки и паспарту, и мне становится смешно. У моих детских рисунков никогда не было шансов занять почётное место на стене в гостиной, или хотя бы на холодильнике – дед упорно сдавал их в макулатуру. Мать с отцом мои художества игнорировали. По большому счёту, им было не до меня. В будни они работали с утра до вечера, а в выходные занимались кто чем, стараясь избегать друг друга.
Мать посвящала себя хозяйству. В нашей семье, как и во многих других семьях того времени, женщина была погребена под ворохом бытовых дел, да так крепко, что у неё не было возможности поднять голову и поинтересоваться, для начала у себя самой: “А может ли быть иначе?” Возможно, она сознательно не поднимала голову, боясь того, что увидит. С ней у меня бывали тёплые моменты понимания на каком-то глубинном уровне. Поэтому меня особенно ранило, когда рассказы о том, что я чувствую, проходили будто сквозь неё, ни за что не цепляясь.
“Мам, деда меня обижает! – жаловалась я. – Он ударил меня сегодня ремнём по рукам! Очень больно! Три раза!”
“А за что он тебя ударил ремнём по рукам?” – интересовалась мать.
“Я достала варенье с верхней полки и банка разбилась!” – пускала слезу я. Мне было жаль и себя, и варенье.
“Слушайся деда! – наставляла меня мать. – Тогда ему не за что будет тебя наказывать!”
И добавляла своё знаменитое: “И всё будет хорошо”. Это была её мантра и ответ на любые сложные ситуации.
“А когда, когда оно будет?” – спросила я её однажды, бессильно рыдая после очередной выходки деда.
Мать тогда отвернулась, посмотрела в окно и тяжко вздохнула. Я не могла разглядеть её переживания, потому что была увлечена собственными. Став постарше, я просто перестала сообщать ей подробности.
“Всё нормально!” – кивала я в ответ на её “как дела?”. И всех это устраивало.
А отец в выходные пил. Пил вместе с дедом. Часто – молча. Это была их форма близости. Потом они выходили на балкон и плевали вниз. Дед сплёвывал шумно, а отец – тихо, как бы сквозь зубы. Но дальше. Его плевок был мощнее. Он вообще был сильнее деда, но боялся это показать. И ещё, он всегда был так далеко… Дальше, чем мать. Вроде бы рядом, но дотянуться до него было невозможно. Когда он не пил, то читал научно-популярные журналы, которые выписывал в большом количестве и делал какие-то пометки на полях. Он ни о чём меня не спрашивал, полагая, что мать с дедом и так уделяют мне достаточно внимания, и только иногда протягивал мелкие деньги, на мороженое.
– Мне, пожалуйста, горячий шоколад со сливками и круассан! – делаю я заказ в кафе. Гулять так гулять. Пытаюсь найти в кармане кошелёк, но вспоминаю, что он в сумке, которая потерялась.
– Не надо, не надо! – машет рукой бариста.
Действительно, какой кошелёк может быть в призрачном кафе? Лицо баристы постоянно меняется, принимая черты и выражения разных людей. Или это он? Так и не разберёшь. Оглядываюсь. У других посетителей с лицами происходит то же самое. Ощупываю своё. Вроде, на месте, и, вроде, ничего в нём не меняется. Это очень кстати, потому что тогда было бы неудобно пить какао и есть круассан.
Нахожу свободный столик. На нём горит не одна свеча, а целых три. В подсвечниках, похожих на те, что были у нас в доме. Однажды мать приготовила праздничный ужин. Не помню, по какому поводу. Но помню, что были эти самые подсвечники и что у неё было хорошее, торжественное настроение, которое передалось и мне. На ужин была рыба. Когда мать зажгла свечи и потушила свет, за столом воцарилось молчание.
Немного поковырявшись в тарелке, отец ядовито заметил:
– Наверное, свечи лучше зажигать потом, когда мы умрём, подавившись рыбными косточками.
Дед громко и противно рассмеялся. Мать сконфуженно улыбнулась и вскочила, чтобы включить лампу.
Мне хотелось ударить ложкой по столу, как когда-то, но привилегия выражать эмоции ярко в нашей семье была только у деда. Отец позволял себе холодный сарказм – на большее его не хватало. Мать пряталась в её любимом “всё будет хорошо”, зажатых плечах и желании сделать так, чтобы остальным было удобно. А я… я училась от каждого из них по чуть-чуть.
Ещё я немного училась у бабушки. Не той, которая была женой деда – её я не застала, она умерла задолго до моего рождения, а той, которая по материнской линии и, возвращаясь от которой, я подверглась нападению в парке.
Она всегда жила отдельно, ни минуты не сидела на месте и работала до последнего. Очень хорошо помню, как мы с матерью приезжали к ней в гости, и каждый раз она накрывала пышный стол. Еда, вообще, занимала в нашей семье большое место.
”Я ваше любимое печенье испекла”, – лебезила мать, первой выбравшись из-под лавины скандала, прокатившейся по квартире. Лавину часто вызывал отец, но до масштабов настоящего бедствия её разгонял, конечно же, дед.
“Ешь, ешь, я ещё приготовлю”, – предлагала она, если видела, что мне особенно нехорошо.
Еда помогала отвлечь внимание и не говорить о главном, а совместная трапеза создавала иллюзию близости.
Предлагать бабушке помощь в её кулинарных делах, как, впрочем, и в любых других, было бессмысленно. Она отнимала у нас с матерью всё, за что бы мы ни брались: “Суп горячий, ты обожжёшься, я сама разолью!”, “Нож слишком острый, я лучше сама лук порежу!”, “Сидите, сидите, вон у вас какой вид уставший, я всё принесу!”
Когда она была в весёлом расположении духа
