Маленькая жизнь - Ханья Янагихара

– Джуд, – сказал Энди, когда смог говорить, и сел на корточки рядом с ним, но он не отвечал.

Мы оставили его в смотровой и вышли в вестибюль. Я рассказал Энди про Калеба. Я объяснил ему, что, по моим представлениям, случилось. Я как смог описал ситуацию с медицинской точки зрения: мне казалось, что у него сломана левая рука, что что-то не в порядке с правой ногой, что у него кровоточат разные части тела, что на полу была кровь. Я сказал, что он не хочет ничего сообщать в полицию.

– Понятно, – сказал Энди. Я видел, что он в шоке; он то и дело сглатывал слюну. – Понятно, понятно. – Он помолчал, потер глаза. – Подождешь тут немного?

Он вышел из смотровой через сорок минут.

– Отвезу его в больницу на рентген, – сказал он. – Я почти уверен, что у него перелом левого запястья и нескольких ребер. А если нога… – Он осекся. – Если сломана нога, то дело плохо, – сказал он, как будто не замечая меня. Потом встрепенулся и сказал: – Иди домой. Я позвоню, когда мы будем заканчивать.

– Я останусь, – сказал я.

– Не надо, Гарольд, – сказал он и добавил, смягчаясь: – Надо позвонить ему на работу; никаких шансов, что он выйдет на этой неделе. – Он помолчал. – Он велел… он велел им сказать, что попал в аварию.

На прощание он тихо сказал:

– А мне говорил, что играл в теннис.

– Ну да. – Мне было стыдно за нас обоих, за нашу тупость. – Мне он тоже так сказал.

Я вернулся на Грин-стрит с его ключами. Долго, много минут, я просто стоял в дверях и смотрел. Облака немного рассеялись, но этой квартире нужно было совсем чуть-чуть солнца – даже когда жалюзи были опущены, – чтобы она вся заполнилась светом. Мне всегда казалось, что это жизнеутверждающее место: высокие потолки, чистота, простор, обещание прозрачности.

Поскольку это была его квартира, там, конечно, нашелся склад чистящих средств, и я принялся за уборку. Я вымыл полы, липкие пятна оказались запекшейся кровью. На темном полу эти пятна были плохо различимы, но я находил их по запаху, плотному, звериному запаху, нос сразу его опознает. Он явно пытался привести в порядок ванную, но там на мраморе тоже были потеки крови, засохшие в ржаво-розовые краски заката; их было трудно отчищать, но я сделал что смог. Я заглянул в мусорные ведра – в поиске улик, должно быть, но там ничего не было, все уже вычистили и опустошили. Его вчерашняя одежда была разбросана около дивана в гостиной. Рубашка была вся порвана, как будто ее раздирали когтями; я ее выбросил. Костюм отложил, чтобы отдать в химчистку. В целом же квартира была идеально прибрана. Я вошел в спальню, сжавшись от ужаса, ожидая увидеть разбитые лампы, разбросанную одежду, но там все было так стерильно, как будто в комнате никто не живет, словно это идеальный дом, реклама завидной жизни. Человек, живущий в такой квартире, должен устраивать вечеринки, он должен быть беззаботным и самоуверенным, должен поднимать по ночам жалюзи и танцевать среди многочисленных гостей, а люди на Грин-стрит и на Мерсер будут глазеть на этот куб света, парящий в небе, и думать, что его обитателям не знакомо несчастье, не знаком страх, не знакомы вообще никакие заботы.

Я написал Люсьену, которого однажды видел и который вообще-то был другом друзей Лоренса, и сообщил, что случилась ужасная автомобильная авария и Джуд в больнице. Я сходил за продуктами и купил то, что он мог бы поесть, – супы, пудинги, соки. Я нашел адрес Калеба Портера и повторял его про себя – Западная Двадцать девятая, пятьдесят, квартира 17-Г, – пока не запомнил наизусть. Я вызвал слесаря и сказал, что из-за нештатной ситуации мне необходимо сменить все замки: на двери в подъезд, в лифте, в самой квартире. Я открыл окна, чтобы влажный воздух унес запахи крови и моющих средств. Я позвонил секретарше юридической школы и сказал, что по семейным обстоятельствам не смогу преподавать на этой неделе. Я оставил сообщения нескольким коллегам и попросил их меня заменить. Я думал, не позвонить ли однокашнику, который работал в прокуратуре. Я бы объяснил, что случилось, не упоминая его имени. Я бы спросил, как мы можем арестовать Калеба Портера.

– Но ты говоришь, что пострадавший не хочет заявлять в полицию? – сказал бы Ави.

– Не хочет, – пришлось бы признать мне.

– Его можно переубедить?

– Вряд ли, – пришлось бы признать мне.

– Ну слушай, Гарольд, – растерянно и раздраженно сказал бы Ави, – не знаю, что тебе сказать. Ты не хуже меня знаешь, что я ничего не могу поделать, если пострадавший отказывается давать показания.

Я помню, что подумал – а такая мысль приходит мне в голову крайне редко, – какая хрупкая вещь закон, как он зависит от обстоятельств, как мало защиты предлагает тем, кто больше всего в ней нуждается.

А потом я пошел в ванную, и пошарил под раковиной, и нашел его пакет с бритвами и ватными дисками, и выбросил его в мусоросжигатель. Мне был ненавистен этот пакет, как и собственная уверенность в том, что я его найду.

За семь лет до этого он приехал в Труро в начале мая. Это был спонтанный визит: я засел в доме, пытаясь писать, мне на глаза попались дешевые билеты, я его позвал, и, к моему удивлению – он даже в те времена никогда не покидал офис «Розен Притчард», – он приехал. В тот день он был счастлив; я тоже. Я оставил его на кухне за рубкой краснокочанной капусты и повел наверх сантехника, который пришел устанавливать новый унитаз в нашей ванной. Когда сантехник собирался уходить, я попросил его глянуть на раковину в нижней ванной – той, что примыкала к комнате Джуда; она подтекала.

Он глянул: что-то подправил, что-то заменил и, выходя из ванной, что-то мне протянул.

– Вот это было примотано под раковиной, – сказал он.

– Что это? – спросил я, взяв в руки пакет.

Он пожал плечами:

– Не знаю. Но крепко так было примотано, изолентой.

Он сложил свои инструменты, пока я тупо стоял и смотрел на пакет, помахал рукой на прощание и ушел. Я слышал, как он сказал «до свидания» Джуду и вышел из дому, насвистывая.

Я взглянул на пакет. Это был обычный небольшой прозрачный целлофановый пакет, а внутри – пачка из десяти бритвенных лезвий, спиртовые салфетки в разовой упаковке, куски марли, сложенные в пухлые квадратики, и бинты. Я стоял и держал этот пакет и понимал, для чего он предназначен, хотя у меня не было доказательств и ничего подобного я в жизни раньше не видел. Но я понимал.

Я зашел на кухню; он полоскал в миске пальчиковый картофель все с тем же счастливым видом. Он даже что-то напевал, очень тихо, а это с ним случалось, только когда он был чем-то очень доволен, так мурлычет кот, в одиночестве греясь на солнце.

– Ты бы предупредил, что нужно поставить унитаз, – сказал он, не поворачиваясь. – Я бы все сделал, и тебе не пришлось бы платить.

Он все это умел: сантехника, электрика, столярка, садовые работы. Однажды я специально водил его к Лоренсу, которому нужно было объяснить, как пересадить яблоню из одного угла сада в другой, где больше солнца, не повредив дерево.

Я некоторое время стоял и смотрел на него. Я чувствовал столько всего сразу, что в совокупности получалась пустота, отупение, отсутствие чувств от их избытка. Наконец я окликнул его, и он взглянул на меня.

– Что это? – спросил я, протягивая ему пакет.

Он замер с рукой, занесенной над миской, и я помню, как капли воды собирались и падали с кончиков его пальцев, как будто он порезался ножом и истекает водой. Он открыл рот, снова закрыл.

– Прости, Гарольд, – очень тихо сказал он. Он опустил руку и медленно вытер ее о кухонное полотенце.

Тут я разозлился.

– Я не прошу тебя извиняться, Джуд, – сказал я. – Я спрашиваю, что это такое. Только не говори «это пакет с бритвами». Что это? Зачем ты его примотал под раковиной?

Он долго смотрел на меня, и вид у него был такой – ты, конечно, понимаешь, о чем я, – как будто он удаляется, не отрывая взгляда, и ты видишь, как воротца внутри него захлопываются, баррикадируются, мост поднимается надо рвом.

– Ты знаешь зачем, – сказал он наконец, по-прежнему очень тихо.

– Я хочу, чтобы ты мне сказал, – настаивал я.

– Мне это нужно, – сказал он.

– Скажи мне, что ты с этим делаешь, – сказал я, глядя на него.

Он посмотрел вниз, на миску с картошкой.

– Иногда мне нужно резать себя, – сказал он наконец. – Гарольд, прости.

И я вдруг запаниковал, и паника отняла у меня способность мыслить рационально.

– Что это вообще значит?! – спросил я. Может быть, даже прокричал.

Он пятился, отступал к раковине, как будто ждал, что я брошусь на него, и хотел создать себе пространство для маневра.

– Не знаю, – сказал он. – Прости, Гарольд.

– Иногда – это как? – спросил я.

Его тоже охватила паника, я это видел.

– Не знаю, – сказал он. – По-разному.

– Ну примерно. В среднем.

– Не знаю, – с отчаянием сказал он. – Не знаю. Ну несколько раз в неделю, наверное.

– Несколько раз в неделю! – выдохнул я и осекся. Внезапно я понял, что не могу больше здесь оставаться. Я взял свое пальто со стула и запихнул пакет во внутренний карман.