Не скрыть (СИ) - "BornToRuin"

Когда мужчины прошли Одинокую Дорогу и старые развалины, Стефа озадачило то, что они подходят к тем самым жутким воротам, ключ к которым находился лишь у Карла Гейзенберга и, возможно, у других лордов деревни, а значит, владельцем такого предмета простой деревенский житель быть не может. Но его убеждения рухнули в один миг, когда Фабиан вытащил из кармана бекешы ключ с двукрылым эмбрионом.

— Откуда он у тебя?! — бешено рявкнул парень, схватив дядьку за меховой воротник полушубка. Сердце Стефана заколотилось лихорадочно быстрыми ударами, как будто кто-то бил кулаками по костям, стараясь вырваться из грудной клетки, кровь шибанула горячей волной в голову, а из яростно стиснутых зубов полетели слюни. Лишь одна маленькая мысль о серьёзности переворота смогла одновременно напугать и вывести его из себя.

— Отвечай! — он дерзко тряхнул Фабиана, как тряпку, затем приблизил к своему лицу почти вплотную, отчего тот почувствовал каждой клеткой огрубевшей кожи горячее, порывистое дыхание племянника.

Мужчина слегка испуганно посмотрел на Стефана, вглядываясь в почерневшие зрачки с налитыми кровью белками, а потом предостерегающе сжал его плечо.

— Полегче, племянник, — совершенно спокойно проговорил он, чуть сдавливая пальцами ключицу. — Я верю, что ты получил эти увечья не лёжа на спине, а давая отпор… но это не означает, что я испугаюсь твоего мужества.

Кадык молодого человека дёрнулся. Некоторые травмы, как бы это забавно не звучало, он действительно получил лёжа на спине, будучи расслабленным, получая неимоверное удовольствие, но знать о таком никому не следует. Совсем. Стефан послушно отпустил дядю, с такой силой оттолкнув от себя, что тот едва удержался на ногах; затем смущённо потёр щёку, шею и даже обмотанную кровавым бинтами культяпку с большим, указательным, среднем пальцем.

— Этот плен сделал из тебя мужчину. — гордо изрёк Фабиан, небрежным жестом поправляя воротник. — Месяц назад ты бы так бычить на меня и не посмел.

«Ты и представить себе не можешь насколько ты угадал, дядька. Представить себе не можешь…»

— И не нужно стесняться травм, малец, — он тыкнул в изувеченную кисть молодого человека, которая явно его тревожила. — Нет следов на теле лучше, чем следы от беспощадного боя.

Тогда Стефан раздражённо поморщился; мышцы на шее напряглись, а тонкие губы недобро скривились в гримасе омерзения, словно от общества двоюродного родственника вдруг стало противно. Однако он промолчал. Не промолвил ни слово. Брюнету частенько приходилось слышать от дяди хвалебные рассказы о войнах, драках, поножовщинах, что случалась в деревне, и ему это даже нравилось; но после четырнадцати эти истории не вызвали больше ничего. Лишь раздражение и сомнения. Фабиан, невзирая на его внешний вид, одежду, поведение, никогда не был на войне, ни на одной. Все происшествия, случавшиеся с ним — не более, чем выдумка, вдохновлённая рассказами некого Весёлого Торговца, о котором так часто приходилось слышать из уст местных мужиков, а вещицы, аксессуары, коими он так гордился — обыкновенная покупка у всё ещё того же таинственного торгаша. Фабиан — самый простой неудачник с не сложившейся личной жизнью, вечно всеми загнанный и отвергнутый, посему нашёл утешения только в двух вещах: в цуйке и купленной офицерской бекеше. Он живёт ложными воспоминаниями, выдуманными обстоятельствами и мечтами, что никогда не воплотятся. И сейчас, когда парень побывал в самом тылу врага, эти военные поучения бесили, как никогда прежде.

— Ты чего скис, племяш? — вытащил его из дум дядька. — Не понимаю, с чего это ты вдруг так вспылил… ключ, как ключ. — мужчина повертел двукрылого эмбриона в ладони, затем плотно сжал в кулаке.

— Где ты его взял? — проворчал Стефан, не размыкая челюсти.

— Добрый человек отдал его. Сказал, что ключ поможет…

— Кто он? Что за “добрый человек”? — тот продолжил нагнетать, не позволив родственнику договорить. — Кого ты, чёрт побери, имеешь ввиду?

Но Фабиан лишь хрипло засмеялся.

— Что? Чего смешного я сказал?

— Ничего, — с теплой улыбкой ответил дядя. — Не серчай. Мы скоро придём, и ты самолично встретишься с ним. — затем толкнув странные ворота, мужчина поспешил скрыться за ними, покинув пределы места, что предназначалось для какого-то ритуала.

В дальнейшем пути разговор и вовсе сошёл на “нет”. Всякие попытки дядьки завести новую беседу Стефан по-всякому игнорировал: делал вид, что сильно устал, мычал что-то невнятное, якобы настолько сил не было, что даже язык заплетался, или попросту пропускал их мимо ушей, даже не переспрашивая. Чувство у молодого человека было такое, что он вновь угадил в плен, но уже добровольный: тяжесть на душе не давала покоя, ноги покорно ступали по следу Фабиана, а свернуть и дать дёру почему-то не получалось. И это морально давило. Однако, мужчина понял нежелание племянника делиться своими впечатлениями, мыслями и интересными рассказами, посему прекратил заваливать его вопросами и зашагал вперёд. Но, к сожалению, ненадолго. За крышами домов, после того, как мужчины вошли в красные металлические двери, они увидели, как чёрный дым клубами поднимался к ночному небу, почти сливаясь с тёмной беззвёздной пеленой. А тянувший с западной части Старого Города ветерок донёс лёгкий запах гари.

— Что у них там стряслось? — вскинув мохнатые брови, удивился дядя. — Совсем без присмотра оставить нельзя!

И, взявшись за висящее на ремне ружьё, с какой-то совершенно ненормальной скоростью рванул вперёд. Стефан инстинктивно побежал следом. Оставив позади решётчатый забор и вторую калитку, огораживающую части деревни у церкви, дядя и племянник пробирались сквозь занесённый снегом золотые пшеничные поля, тропой неочищенной от невысоких сугробов. Когда ноги перестали увязать в белых холодных кучках и подошва нащупала оледеневшую землю, глазам Стефана предстал хорошо знакомый большой богатый дом старосты, а подле ворот, рядом с крохотной затхлой хибарой, он заметил несколько силуэтов, один из которых был значительно выше, могуче и суровее, что несомненно заставило мурашки пробежать по спине и ухнуть в пятки сердце. Дядя остановился от них в нескольких шагах и, увидев реакцию брюнета, ободряюще похлопал того по плечу, что-то, внушающее уверенность, шепнул на ухо и легонько, поторапливая, подтолкнул его в спину. Но ноги слушаться перестали: идти не хотели, начали трястись и застыли на одном месте, словно кто-то вкопал их в твёрдую, замершую землю. Тогда Фабиан громко и пронзительно свистнул сквозь пальцы, привлекая внимание деревенских мужиков. Собака, что держал один из силуэтов на цепи, безумно, грозно залаяла, а за ней и вторая, третья; в ту же минуту, всё злаковое поле наполнилось безудержным гавканьем дворовых псов, вынуждая волосы на теле встать дыбом. Тёмные фигуры, ранее о чём-то между собой беседующие, мигом устремили глаза на виновников шума, и, крикнув что-то непонятное, быстрыми шагами направились в их сторону.

— Вы только гляньте, кого нам боги вернули! — восторженно вскрикнул усатый мужчина. — Живым и здоровым! Пусть и немного истерзанным…

Пятеро деревенских “повстанцем”, считая “предводителя”, слишком скоро приблизились к двум мужчинам; и огонь от факела, снятого с железного держателя на воротах, отчётливо позволил разглядеть их тронутые возрастом лица: один, самый низкий из мужиков, был бледен, худощав и отталкивающего вида (Стефан лицезрел его впервые); второй смотрелся поприятнее, более молодо, крепкого телосложения, он смуглый, темноволосый, с узким лицом и постоянной ухмылкой, будто бы во всём видел что-то смешное (кажется, это был старший сын кузница — Раду); третий — крупнокостный, с прыщавой кожей, орлиным носом, маленькими пухлыми губами и длинными русыми волосами, падающие на плечи, тоже Стефу был знаком (сорокапятилетний Митика — заведующий конюшнями); четвёртый же плотный лысый человек, лет пятидесяти, с обвисшими щеками, выпуклыми чёрными глазами и широким носом (брюнет не был точно уверен кто этот мужик, похожий на лягушку) звался Эвертом, а пятый… мужчина очень высокого роста (почти шесть с половиной футов), с густыми короткими чёрными волосами, грубой длинной бородой, бледно-зелёными глазами, под которыми появились тёмные круги, и плотно сжатыми губами, что были созданы исключительно для суровых слов, а об улыбке давно позабывшие, являлся его родным оцтом.